- Между прочим, никто меня там не критикует. Не то что ты. Мне там очень нежно.
Шагин не любил пить просто так, он произнес тост в честь фрау Эльзы, ее супруга, который открыл ему неизвестные страницы войны. Ему захотелось рассказать им про смотрителя. Но вместо этого он завел про то, что война причинила немцам тоже горести, жизнь в развалинах, как это было в Ленинграде. Никак не мог закончить так, чтобы снять то неприятное, что появилось у него к Кнебелю. Поблагодарил его за ужин и ни с того ни с сего пригласил приехать в Петербург.
- Я давно его прошу, - подхватила Эльза, - слыхал? Обещай мне, это же совсем не дорого... Бесполезно! Он и в Америку не хочет! Боится, что у вас могут ему сказать что-то плохое.
- Могут... Могут, - подтвердил Кнебель вдруг совершенно трезво.
После ужина фрау Эльза фотографировала их троих. Посередине встал Кнебель, обнял Эберта и Шагина.
- Снимок будет называться "Чем кончаются войны!" - объявил он. - Это вам не какие-нибудь тыловые крысы, мы честно выполняли свой долг и имеем право дружить.
Снимок, как он обещал, будет опубликован в журнале. Он снял с пиджака значок дивизии, вколол в лацкан Шагину, обнял и звучно расцеловал. Этот момент тоже был отмечен вспышкой блица.
- Вы мне понравились, - Кнебель потрепал Шагина по щеке.
- Вы мне тоже, - ответил Шагин и добавил: - Вы хорошо сохранились.
Кажется, только Эберт уловил смысл сказанного, Кнебель же источал расположение ко всем, его с трудом погрузили в сверкающую машину. Шагин и Эберт помахали им вслед.
- Он неплохой человек, - виновато сказал Эберт.
- Наверное. - Шагин отколол значок, повертел его и швырнул на дорогу. Эберт неодобрительно покачал головой.
- У вас тоже были значки. Люди не хотят иметь плохое прошлое, они придумывают... гербы...
- Я не осуждаю. Но, знаешь, вспомнилось. Сам не ожидал. Молодым проще.
- А твоему зятю?
Шагин удивленно посмотрел на него, промолчал.
- Ты полковник, ты сам не убивал, ты командовал. А я чувствовал свою пулю, куда летит. Сколько я убил. Гордился.
Вечером они пошли гулять, свернули на боковую улочку, огороженную от машин, шли вдоль кустов белой сирени, за сеткой заборов, на крохотных лужайках крутились поливалки. Свет горел в окнах, мерцали экраны телевизоров. Теплый воскресный день заканчивался покоем, тишиной.
Шагин привык к неторопливости Эберта, негромкому его голосу. С ним приятно было помолчать. Во время молчания между ними продолжало что-то происходить. Идти бы так, идти этим цветущим коридором, никуда не торопясь, ни о чем не думая, давно ему не было так спокойно.