Мурзы, тянувшие шеи из–за плеч Мамая, зашептались между собой:
— Струистый булат!
— Меч струистого булата!..
Немало было среди мурз знатоков оружия.
Отроки несли и несли дары. Из саадака, расшитого шелками и горевшего, как павлинье перо, выглядывал мощный, усиленный сухожилиями лук. Кое–кто из мурз чуть заметно ехидно скривил уголки рта. Лук богатырский — и явно не для Мамаевых рук. Не согнуть такой лук эмиру. Что ж, можно и улыбнуться, ибо русские смотрят на Мамая, а Мамай на дары, и глаз у эмира на затылке нет.
Князь взял у отрока шлем, перевернул его, тотчас другой отрок налил в шлем немного меду. У Мамая дрогнули тонкие ноздри. В юрте явно пахнуло цветущей липой.
Подняв шлем, как чашу, Дмитрий сказал:
— Пью во здравие твое, Мамай, пью из булатного шлема, ибо ты великий воин, и не кумыс пью, а столетний мед, да будут твой разум и сила так же крепки на многие лета.
Выпил, с поклоном подал шлем. Мамай принял дар слишком торопливо, откинул стальную, кольчатую ткань бармицы, впился взглядом в золотую насечку, ярко сверкавшую на темном булате. Из толпы мурз послышался голос Сарыхожи:
— Таких даров от князя Тверского мы не видели.
Мамай обернулся, что–то пробормотал. Стоявший за спиной князя Тютчев шепотом перевел:
— Мамай говорит, что и чести такой он не видывал. Доволен.
Дмитрий взглянул на Тютчева веселым прищуром глаз.
— Доволен? Ну и ладно!
— Проси у него ярлык, княже, самое время.
— Да что ты, Захар! — Веселого прищура как не бывало, князь шептал деловито: — Прежде чем ярлык дать, и Мамай и мурзы сколько даров еще сдерут. Ну и пусть их дерут, не в том корень.
— На что ты, Дмитрий Иванович, намекаешь?
— А ты гляди! Вон меж мурз парень в русской одеже сидит. Ведаешь, кто таков?
— Нет!
— Княжич Иван, сын Михайлы Тверского. Приехал в Орду, сулит за ярлык дани Батыевы.
— Это худо!
— Худо, да не дюже! Казны у него кот наплакал, даров богатых ему не сделать. Вот мы и будем с ним тягаться, он посулом, а я серебром да соболями.
— А дани Батыевы?..
— Платили во времена Батыевы. Хватит Мамаю даров. Батыевы дани отдать — всю Русь по миру пустить и мою казну повытрясти до конца.
Князь замолк, приметив, что Мамай начал прислушиваться к его шепоту.
На пестром красно–синем ковре сидели два старых татарина, благодушно попивая кумыс. У края ковра на выжженной серой траве стоял княжич Иван. Оттого ли, что солнце даже сейчас, в полдень, смотрело на землю через дымную мглу мутным, багровым глазом, то ли просто от стыда, но лицо тверского княжича было красным. Глядя исподлобья на стариков, он в мыслях честил их: «Мизгири! Паучье племя! Рады глумиться над человеком! Расселись на ковре, кровососы, а ты стой перед ними, забыв о княжеской чести, не смея на край ковра ступить. Уйти бы! Нельзя…»