Не мысли — искры сознания вспыхивали, гасли, вспыхивали вновь.
«Как Машеньку… стрелой… а литовцы, чай, уже овраг перешли… а Мелик ждет… а Фома…»
Голову не поднять с моховой кочки. «Тошно! То ли от раны, то ли багульника надышался, одурманило. Выбраться бы отсюда…»
Хватаясь за сухие колючие сучья, попытался подняться, упал…
Была глухая ночь, когда Горазд разлепил веки. Лес накрыло белесым туманом, сквозь который еле пробивался свет полной луны. Призрачными тенями в тумане изредка проносились совы, и такой же туманной тенью выдвинулся из–за ближних елей, тихо, крадучись проехал мимо всадник. Горазд затаился в зарослях багульника, боялся дохнуть. Вот и багульник сослужил службу. Всадник проехал, не заметил. Когда его тень растаяла в тумане, Горазд шевельнулся, но слабость по–прежнему тянула к земле, зато в голове было яснее, но разве от того легче? Тяжелее! В мозгу одна мысль: «Не доскакал, не упредил. Што теперь будет?..»
Как–то странно до мелочей вспомнил все. Вспомнил, как в густом кустарнике на краю глубокого оврага лежали они с Фомой в дозоре, как сквозь резные листья папоротника увидели поднимавшихся из темной глубины оврага литовцев. Враги озирались, вглядывались. Сердце зашлось, трепыхаясь тревожно. Увидят! Схватят! Нет, миновали. Фома зашептал:
— Скачи! Предупреди Семена.
Вспомнилось даже, как задиралась рубаха, когда пятился, отползая на брюхе в чащу орешника, где были спрятаны кони. И вот не доскакал, напоролся на литовцев. Подбили стрелой. Пока стрела в боку, легче не станет, вытащить надо стрелу.
Горазд с трудом дотянулся до обломка стрелы, тронул. От боли захватило дыхание, помутилось в голове. И то хоть ладно, что быстро в себя пришел. Быстро? А где же туман, совы? Почему светло? Неужто день наступил? Как болит голова. Багульника надышался. В ушах звон. Где–то тут, в лесу, близко, лязг, звон, крики. Бьются? Нет, мерещится, в ушах звенит. А может, вправду бьются? Не сообразишь: голова болит.
Ослабевшими пальцами Горазд сжал виски.
«Все это дурман багульника, но почему пальцы стали липкими? Кровь? Новоторжская, еще не зажившая как следует рана открылась. И Фома и Мелик отговаривали: не ходи в поход. Не по силам тебе. Сам знал, что не по силам».
Не то улыбка, не то гримаса боли на губах у Горазда. Нет, своим мыслям улыбается он.
Пусть худым кончилось, а в поход он все же пошел. Так и надо было! Не нужен оказался князю с вестью своей, с тревогой за Москву — пусть, князя он не винит. Князь о нем ничего и не знает, просто слишком высоки лестницы княжого терема, не дойти по ним Паучихиному рабу до князя. Ну и ладно! Сам он своей судьбой распорядился, сам в поход пошел. От пожара Торжка занялось сердце, стало углем пылающим, и князя Михайлу бить шел он своей волей, а вот сцепиться с тверичами в смертной схватке не пришлось — это горько. Ну да беда не велика. Вот и Машенька тож говорит. Склонилась, вкладывает в руку меч, шепчет: «Пронзи дракона!»