— Ну это ты через край хватил. Воины, откуда ни придут, будут биться на совесть, ибо простым людям князь Михайло насолил довольно набегами Ольгерда Гедеминовича. Так то простые люди, а князья? Князей еще поднять надо. Может, кого и пугнуть придется.
Владимир перебил:
— Надо ко князьям послать знатных людей. Пошли к Ивану Тарусскому простого человека, вроде Семена Мелика, обидится, ибо блюдет он сверх меры свою княжью честь.
— Что ж, за этим дело не станет, потешим князей, бояр к ним пошлем.— Дмитрий, помолчав, добавил: — Молодых.
— За что стариков обижаешь?
Дмитрий встал, взял брата за плечи, заглянул в глаза:
— Пошлем молодых, чтоб скакали борзо, чтоб полки подняли скоро. Промедлим — погибнем!
— А по мне, дать бы время Ольгерду подойти. Пришла мне охота с тестюшкой посчитаться.
— Не один Ольгерд рати собирает! — Дмитрий еще крепче сжал плечи Владимира. — Сегодня Владимир Пронский донес: орды Мамая начали двигаться к рубежам Руси…
Дмитрий почувствовал, как под его пальцами дрогнули плечи Владимира.
— Промедлим — погибнем! — повторил он.
— Милости прошу, государь Ольгерд Гедеминович! Милости прошу! — Паучиха говорила медовым голосом, потом не сказала, каркнула: — Дары! — Но слово это было обращено не к Ольгерду. Тиун Евдоким тотчас с поклоном подал боярыне серебряное блюдо. Паучиха вновь зарокотала: — Прими, государь, хлеб–соль. Милости прошу!
Тяжело навалясь на плечо отрока, державшего стремя, Ольгерд спустился на землю, подошел к Паучихе и, не принимая блюда, сказал:
— Не узнал я твоего поместья, боярыня. Не узнал. Видать, стар становлюсь.
— И, полно, Ольгерд Гедеминович, ты стар, да зорок. Как поместье узнать! Сожгли меня москвичи, вот и хоромы, и избы, и кузни новые.
— А мастера?
— Мастеров много старых. Дай бог здравия князю Михайле Александровичу, помог беглых имать.
— А Фомка–мастер здесь? У тебя? На цепи?
— Какое на цепи. Тогда же с москвичами ушел, а намедни, когда московская рать вдругорядь шла град Микулин жечь, Фомка здесь был. Князь Митрий меня не тронул, видно, спешил, а Фомка, вражий сын, мимоходом успел анбар запалить.
Боярыня говорила, говорила, явно заговорить Ольгерда хотела. Но разве его заговоришь, если в голосе дрожь проступает. Пристало ли боярыне скулеть, но, поди ж ты, скулится, ведь хлеб–соль князь так и не взял.
Ольгерд позвал:
— Явнут!
Подошел здоровенный детина, страховидный и зверовидный, как с испуга показалось Паучихе.
Бросив косой взгляд на согнувшуюся перед ним боярыню, Ольгерд с явным умыслом сказал по–русски: