— А ведь я тебя знаю, парень, я ж тебе в Москве по зубам дал. Помнишь?
Все еще злой, ощетинившийся Семка, сжимая кулаки, повернулся к говорившему и враз остыл:
— Фома! Ты! Мне ли тебя забыть! — расцвел улыбкой. — По зубам, говоришь, дал? Как же, помню! Помню и иное, как ты мне чесноку под татарских коней подсыпать присоветовал.
Фома захохотал:
— Было и это! Ну и как, подсыпал? Добыл невесту? Где же она?
— В монастыре.
— Чяво?
Тут, глядя на разинувшего рот Фому, захохотал Семка:
— Не насовсем Настя в монастырь схоронилась. На время.
В коротких словах рассказал Семен о делах своих.
— Теперь на север в Белозерск пробираюсь, от татарвы подале, — закончил он.
Фома внимательно слушал.
— Вот и добро! Ты, парень, не горюй, плюнь на князя–то на Митрия, иди к нам в товарищи.
Прямо в глаза Фомке посмотрел Семен:
— Нет, атаман, не серчай, в станишники я не пойду.
— В станишники? Так ведь мы ноне не тати! Аль не видишь, я кистень эвон на што сменил?! — Фома с силой воткнул в землю тяжелый кованый багор. — Зрячий ты али нет? Протри очи! Ушкуйники [84] мы ноне! Боярин Великого Новгорода Анифал Мекешин ратью идет на Каму, татар грабить, ну и мы с ним.
— Татар?!
Волчьим огнем загорелись глаза Семки:
— Это по мне!..
За тонкими березками у самой Волги вспыхнул костер, и лишь сейчас заметил Семен, что с берега доносится шум, что в слабом свете июньской полуночной зари по зеленой слюдяной воде скользят ушкуи, один за другим врезаются с хрустом в песчаные косы, будят на спящей реке неторопливые гладкие волны. Отражения звериных резных морд, вытянувших длинные шеи и зорко глядящих красными глазками вперед, вдаль, не ломаясь, изгибаются на волнах, и кажется — к берегу плывут не ушкуи новогородцев, а стадо живых диковинных зверей.
Кто–то у костра свистнул пронзительно, зычно гаркнул:
— Эй, Фомка–а–а!.. Куденейка–а–а!.. Куда вас нечистый занес?
Фома оглянулся на Семена:
— Пойдем, слышь, боярин кличет.
В дребезги пьяны ушкуйники.
Хозяйка совсем уморилась, угощая гостей, нет времени смахнуть широким расшитым рукавом пот с разомлевшего лица. А гости с норовом. Иной кулаком по столу хватит, ковши, как живые, подпрыгнут, вино на пол.
— Наливай полней! Скареда!
Третьи сутки гуляет в нижегородских кабаках Фома с товарищами. Другой от такого пира околел бы, — ему ничего, только глотку сорвал, хрипит:
— Куденей, заводи песню! Куденей, слышь?
На конце стола, ткнувшись головой в лужу меда, с присвистом храпит Куденей: умаялся.
— А, так ты спать! — Кадушка с огурцами опрокинулась на голову Куденея. Хлебнув рассола, тот вскочил, фыркнул, тряся мокрой бородой, заголосил: