Орда извечно страшилась Руси. «Бату–хан боялся их! — в смятении восклицает Темир–мурза, единомышленник Хизра — Он одел Русь пеплом, он покорил это злое племя, но дальше на Европу пойти не посмел. Даже избив их и разрушив города их, он боялся оставить за спиной Золотой Орды этот упрямый лесной народ». И хотя на откровение Темира Хизр выкрикивает свирепый завет Чингис–хана: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется слезами людей», хотя он грозит народу русскому черными бедами: «Перерезать, растоптать, сжечь», — в его неистовстве — бессилие Орды; волчьему сердцу Хизра недоступно ничто человеческое, оно исполнено лишь тупой ненависти — мертвой, бесплодной.
Сергий Радонежский, в противовес Хизру, страстно проповедует исторически справедливое дело — государственную самостоятельность Руси. Его зов, что будит стихию народного гнева, подобен семени в жаждущей урожая земле: вызванные им к жизни всходы стократ обильнее и плодоноснее. «Над Русской землей ястребы кружат, добычу высматривают, рвут и терзают, живую кровь пьют. Помни об этом всегда!.. Собирай соколиную рать. Приспело время! — вдохновенно говорит Сергий князю Дмитрию и еще повелительнее напутствует Семена Мелика: «Быть тебе белым кречетом!»
Целеустремленная контрастность свойственна всей композиции романа. Автор попеременно переносит действие в Сарай–Берке — центр Орды — и Тверь, в Литву и Каффу генуэзскую, в стан тевтонцев и Новгород Великий, изобличая лагерь, противоборствующий Москве. В злобный змеиный клубок сплетаются посягательства татарских ханов, набеги псов–рыцарей, ожесточенное сопротивление удельных князей, заговоры боярства… Тем величественнее победы молодой Руси над врагами, многочисленными и сильными.
Иго не вечно, оно должно пасть, потому что против него поднимаются не одиночные герои, а весь народ, единый и неодолимый в своем освободительном порыве; зорям, что занялись однажды, суждено разгореться вскоре незакатным огнем беспримерной Куликовской битвы, положившей начало краху татарщины, — таков пафос романа, его высокий идейный настрой.
Язык книги, свободный и от нарочитой архаики, и от излишней модернизации, сочен, многоцветен; он схож с искусным узором — простым и ясным в своей основе, — в который вкраплены детали затейливого рисунка, воскрешающего колорит далекой эпохи.
«Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу…»