— Хорри сказал, что ты по-прежнему на коньках?
Она кивает:
— Даже преподаю, на катке у Келтона.
— Я так любил смотреть, как ты катаешься.
— Да, помню. А помнишь наш уговор?
— Помню.
Мы смотрим друг на друга. И отводим глаза. Повисает неловкая тишина, которую Пенни прерывает словами:
— Повисла неловкая тишина.
— Угу.
— Значит, ты сидишь шиву?
— Сижу.
— Надо мне как-нибудь на днях вас навестить.
— У тебя в запасе пять дней.
— Вы и вправду затеяли шиву на семь дней, по полной программе?
— А то!
— Если хочешь — заходи на каток, я там с одиннадцати, каждое утро.
— Они так рано открываются?
— Открываются в час, но хозяин дал мне ключ — в обмен на плотские утехи.
— Хорошо тебе.
— Шутка, Джад.
— Знаю.
— Ты раньше любил мои шутки, смеялся.
— Шутки были смешнее.
Она усмехается.
— Какая жизнь, такие и шутки, — произносит она и смотрит на меня долго, пристально. Интересно, что она видит? В школе внешность у меня была самая заурядная, мы с Пенни просто дружили, и я тихо подыхал от желания. Внешность у меня по-прежнему заурядная, но сейчас я стал старше, толще и печальнее.
— Послушай, Джад, — говорит она. — Похоже, настал момент, когда наша встреча грозит обернуться пустой болтовней. Не думаю, что нам обоим этого хочется. Поэтому давай-ка я тебя поцелую и иди с богом. — Она целует меня в щеку, слегка дотронувшись до уголка губ, и говорит с лукавой улыбкой: — Это я нарочно. Чтоб тебе было о чем подумать, кроме твоей бывшей жены, пока ты там целый день шиву сидишь.
Я улыбаюсь:
— А ты, Пенни, большой мастак не скрывать вообще ничего.
В ее ответной полуулыбке сквозит горечь.
— Это все антидепрессанты. Во мне никаких тормозов не осталось.
Уговор мы заключили, когда нам было по двадцать лет и мы встретились, вернувшись в родной город на каникулы. Ее бойфренд ушел в пеший поход по Европе, моя подружка… да не было у меня еще никакой подружки, и — о чудо! — после долгих лет платонической дружбы, на протяжении которых Пенни ценила во мне лишь чуткое ухо и надежное плечо, она обратила внимание и на другие части моего тела. Дни я проводил, помогая отцу в магазине, а ночи где попало, но непременно с Пенни, которая вывела для себя удобную этическую формулу, допускавшую со мной все, кроме полноценного полового акта, — это помогало ей считать, что парню своему она не изменяет. Однажды ночью, когда мы, голые и потные, лежали на диване у нас в подвале, а мои родители похрапывали наверху, Пенни вдруг перестала стонать и тереться о мой стоящий член и обхватила мое лицо влажными ладонями.
— Ты ведь знаешь, что ты мой самый лучший друг? — спросила она.