Но одна мысль о ней с другим мужчиной вызывала сокрушительную первобытную ярость в его теле и разуме.
— Алексиос? Я что-то не то сказала?
Она говорила нерешительно и на мгновение напомнила ему робкого юного дельфина, с которым он играл в детстве. Тот то подплывал ближе, то отдалялся. Хотел наладить контакт, но боялся. Грейс была такой же, но она набралась смелости потянуться к нему, и не стоило тратить время на бесполезную ревность.
— Прости, mi amara. Я только что почувствовал незнакомую мне за все годы моей жизни эмоцию, — сказал он и печально улыбнулся. — Не то чтобы сейчас подходящее время напомнить тебе о нашей разнице в возрасте.
— Ну, если правду говорят, что тебе столько лет, на сколько ты себя ощущаешь, то я иногда чувствую себя лет этак на пятьсот. Так что, полагаю, именно я слишком стара для тебя, — сказала Грейс, застенчиво улыбаясь.
Он рассмеялся, а потом прикоснулся к ней снова, проведя кончиком пальца по линии подбородка. Она задрожала, а ее красивая кожа покрылась мурашками. Он натянул на них теплые одеяла, и она немного расслабилась.
— Я вообще-то не привыкла лежать голой с мужчинами, — признала она. — Кажется, я немного нервничаю.
Алексиос снова почувствовал нарастающее бешенство в своем теле.
— Я должен признаться в том, чем не горжусь. То чувство, о котором я говорил, это ревность. И мне будет намного проще, если ты перестанешь говорить о других мужчинах, лежа рядом со мной, когда я всё еще чувствую твой вкус на своих губах.
Она снова покраснела и кивнула:
— Ладно, я поняла, мне тоже нелегко, когда я начинаю думать, со сколькими женщинами ты был за все эти столетия. Кстати об этом, нам следует поговорить о защите, — и тут ее румянец стал еще гуще.
— Я не могу ни подхватить, ни передать ни одну из человеческих болезней, да и беременности опасаться не стоит, так как ее не будет, пока воин не попросит разрешения Посейдона, — тихо заверил он ее.
— О. Да. Это хорошо. Я, гм… теперь, когда мы с этим разобрались, можем опять целоваться? — Грейс перевернулась на бок, снова оказавшись к нему лицом, и улыбнулась. Он обрадовался, что она уже не стесняется и становится самой собой. Она наклонилась к нему и поцеловала его в губы, и он открыл свой рот, радуясь, когда почувствовал робкое прикосновение ее языка.
Но жар ее прикосновений вызвал голод, голод вызвал желание, пока его член, который стал мягче во время их разговора, не стал пульсировать, требуя, желая оказаться внутри нее. Внутри ее горячей влажности. Он желал входить и выходить из нее в том же ритме, в каком раньше в ее тело погружались его пальцы. Трахать ее, пока она не взорвется, сжимаясь вокруг его члена.