Последний раз, когда я его видел, мне было двенадцать — еще ребенок. Я плакал у садовых ворот, глядя, как он уезжает во Фракию. За все это время мы получили от него только четыре письма. Его приветствия отцу лишь намекали на те ожесточенные бои с фракийцами, которые Поппей описывал во время празднества. Что касается меня, я расцвел. Лицо больше не было круглым; внешность полуребенка — полувзрослого исчезла, и я превратился в стройного, крепкого, мускулистого юношу с квадратной челюстью, широкими плечами и подтянутой фигурой. (Ликас постоянно говорил Друзилле, чтобы та следила, по размеру ли мне одежда). Я так изменился с тех пор, как провожал Марка Либера, что опасался, узнает ли он меня.
Дом Прокула стоял на Эсквилинском холме, и из него открывался вид на соседний Целийский холм, поросший высокими дубами. Внизу, на равнине у Форума, жило много этрусков. У Прокула не было ни загородной резиденции, ни дома у моря, хотя он мог позволить себе и то, и другое. Он всегда отмахивался от советов, что только бы выиграл, получив возможность наслаждаться свежим воздухом в обоих местах, и кратко отвечал: «Я служу Сенату в Риме и в Риме живу».
Если ему хотелось увидеть море, он посещал свои корабельные конторы в Остии, останавливаясь у своего младшего партнера Примигения.
Если ему хотелось за город, он отправлялся к кузине Клавдии Прокуле и ее мужу Понтию Пилату. В последние годы те жили в Палестине, где Пилата назначили на какой-то важный правительственный пост. Прокул считал, что Пилат заслуживает большего.
Помимо посещений Сената, в остальное время Прокул предпочитал быть дома. Когда римляне хотели его видеть, то шли к нему сами, проходя небольшое расстояние по Аппийской дороге, а затем извилистым путем наверх, к нашим воротам. Их бесконечный поток вызывал у Ликаса жалобы на то, что у него слишком много работы.
Праздники в доме Прокула получили известность благодаря щедрости сенатора и усердию его управляющего. Величайшие люди римской политики и коммерции взбирались на холм, желая отведать великолепных блюд и услышать искренние речи Прокула. Некоторые приходили ради Ликиска. Были и такие, что до сих пор предлагали ему меня продать. «Нет, — качая головой, отвечал сенатор. — Однажды Ликиск будет свободен. Я это обещал. Он не продается».
В апреле, когда селяне пололи сорняки и укрепляли винные лозы, Рим обращал свои мысли к Венере, и в городе начинали заключаться многочисленные помолвки. Венеру, мать Рима, Прокул чествовал цветами из моего сада, кладя их к основанию бюста его возлюбленной Саскии. Ее образ, вырезанный лучшим портретистом Рима, стоял в вестибюле на почетном месте, где Прокул встречал своих гостей. Ликас следил за тем, чтобы ее изображение регулярно полировалось.