Наши лошади не спеша двигались по широкой, мощеной Священной дороге, а я пытался доказать нахальному римлянину (который крепко привязал мою лошадь к своей и периодически на меня посматривал), что я такой же смелый, каким был вчера. Однако, миновав ворота (и не зная, вернусь ли я сюда когда-нибудь), я ощутил, что мои глаза наполняются слезами, а по щекам бегут горячие ручейки. Я попытался смахнуть их, пока Лонгин не видит, но цепи загремели, и он вновь взглянул на меня. Впрочем, он ничего не сказал и отвернулся к широкой и прямой Священной дороге, расстилавшейся перед нами в окружении высоких елей и бесчисленных статуй, идолов и указателей.
На каждой миле стоял столб, указывавший, где мы находимся.
— Не считай их, — предупредил Лонгин. — Они только растягивают путешествие.
Он легко держался в седле, то и дело понукая лошадь загорелыми мускулистыми ногами.
Во второй половине дня мы начали подниматься на Альбанские холмы, а справа от нас, на западе, солнце опускалось к морю. Чем ниже оно садилось, тем прохладнее становился воздух, и я начал мерзнуть. Вечером я окончательно продрог и обрадовался теплу армейского одеяла, которое Лонгин набросил на меня, когда мы разбили лагерь у подножья леса, на ковре из еловых иголок. Расковывая кандалы и оборачивая цепь вокруг ствола дерева, Лонгин выглядел виноватым.
За завтраком мы разделили кусок вяленого мяса из его рюкзака и выпили вина из полных мехов. Умывшись холодной водой у ближайшего ручья, мы вновь ступили на дорогу, забирая выше в холмы. Сидя на поскрипывающих седлах, мы ехали в прохладной тени высоких сосен, растущих по обе стороны от нас. Движения здесь практически не было.
Никто не говорил до тех пор, пока солнце не оказалось прямо над головой. «Отдохнем», объявил Лонгин, остановившись в рощице с разбросанными по ней пятнами солнца, чьи лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев. Я спустился с лошади и растянулся на земле, прислонившись изболевшейся спиной к стволу. Я думал о побеге, но мои ноги болели, и я хотел есть. Лонгин накормил меня вяленым мясом, затем потянулся к рюкзаку и вытащил оттуда яблоко, разрезав его пополам мечом. Мы поели немного сыра и запили вином.
Когда, наконец, Лонгин сел, то некоторое время сосредоточенно смотрел на меня.
— Ты сегодня весь день молчишь. Сколько еще ты будешь дуться? Почему не смиришься со своим будущим?
Я ничего не сказал. Вздохнув, он заметил:
— Думаю, я понимаю, почему ты не хочешь со мной говорить.
— Рабство не располагает к дружелюбию.
— Даже рабство у Прокула?
— Это совсем другое.