Лонгин улыбнулся. Дружелюбная улыбка, которую я решил проигнорировать.
— В чем же отличие?
— Прокул не держал меня в цепях.
— Я не могу их снять, Ликиск.
— А я и не прошу.
Больше мы не разговаривали до тех пор, пока не остановились на ночлег. Мы уже были очень близко от берега. В воздухе витал соленый запах, напомнив мне об Остии. Лонгин прицепил меня к очередному дереву и разделил со мной мясо, вино, немного хлеба и кусок сыра. Ночь была не такой холодной, как вчерашняя, но все-таки довольно свежей. Однако Лонгин разделся и завернулся в одеяло в одной только набедренной повязке. Я узнал выражение в его глазах и уверился в своей правоте, когда услышал:
— Легко понять, почему ты нравишься Цезарю, и что он в тебе увидел.
— Все, что я вижу, это цепи, — сказал я, погремев ими.
Озадаченный и на секунду онемевший из-за моих слов, он ответил:
— Даже когда ты злишься, ты все равно очень обаятельный.
— Я знаю, о чем вы думаете, и мне это неинтересно. Если только вы не хотите заключить сделку.
Лонгин усмехнулся.
— Какую?
— Я позволю вам со мной переспать, а вы меня отпустите.
— Не пойдет. Я легко могу тебя взять.
— Можете, конечно, но когда мы прибудем на Капри, я обо всем расскажу Цезарю, и вас повесят.
И добавил с насмешкой:
— Возможно, я в любом случае ему расскажу, просто чтобы посмотреть, как вас распнут.
В глазах Лонгина мелькнула боль, и он ответил:
— Что у тебя за ужасные мысли.
— Они возникают из-за цепей!
Проигравший Лонгин завернулся в одеяло и заснул.
Утром Лонгин решил не делиться со мной завтраком. Теперь мы ехали по плоской болотистой местности, воздух которой был наполнен ароматом океана, и до нас доносились голоса морских птиц, кружившихся, нырявших и игравших в голубом небе. Лонгин со мной не разговаривал, не делился вином и водой из фляги. Время от времени он прикладывался к ней сам. Дважды я ловил его косой взгляд — он желал посмотреть, какой эффект производит на меня его наказание. Я покачивался в седле с потрескавшимися от жажды губами и пересохшим как кость ртом. В животе урчало от голода. Днем мы не останавливались на отдых — Лонгин решил перекусить в седле. Ближе к вечеру мы выбрались с болот и вновь начали подниматься, пара молчаливых путешественников в необжитой местности. К ночи дорога опустела: странники искали убежища на постоялых дворах.
Долгие часы я обдумывал планы побега, но лишь для того, чтобы отбросить их, поглядывая на зловещий лес. Скованный, без еды и воды, невероятно уставший, я практически не имел шансов убежать от сытого Лонгина.
Мы разбили лагерь с видом на море. Обернув мои цепи вокруг огромного валуна, Лонгин разжег костер и постелил на гальке одеяло. Раздевшись, он начал потчевать себя из своих бесконечных запасов — мясом, сыром, хлебом, яблоками и вином. Я старался не смотреть, но глаза постоянно возвращались к еде, следуя за каждым куском, что переходил из пальцев в рот. Когда Лонгин закончил, он неторопливо вымыл руки водой из фляги, пока я пытался найти во рту хоть какую-то влагу, чтобы смочить язык и облизать сухие, потрескавшиеся губы. С предыдущей ночи никто из нас не произнес ни слова. Лежа в тепле и сытости, глядя на меня сквозь мерцающий огонь, Лонгин сказал: