, что может меня заинтересовать, происходит это в гареме или где-то еще. Теперь можешь идти.
Я так и сделал, хотя не знал, смогу ли добраться до дома, так тряслись мои коленки. Ночью, лежа в постели, я смотрел в черный потолок, ужасаясь своему положению и слыша голоса Тиберия, Калигулы и Сеяна: «Шпионь для меня, Калигулы!», «Следи за Калигулой для меня, Сеяна!», «Делай, что говорю, иначе лишишься жизни, ибо я — Тиберий!»
Если бы у меня оставались слезы, я бы заснул в слезах.
С этого дня жившие на острове мальчики и девочки не могли меня избежать, и я всеми силами старался показать им, что я не чудовище, преуспев в этом точно так же, как и любой обладающий властью. Важнее всего для меня были чувства Луция, поскольку очаровательный юноша снова ко мне потеплел. (Я помог ему растаять, поселив в отдельном доме и сделав его своим партнером во время визитов к Цезарю, когда тот хотел понаблюдать за парой). Тиберий одобрил мой выбор, и когда я рассказал об этом Луцию, он исполнился ко мне благодарности. Я не сказал, что на самом деле не сделал ему никакого одолжения. Я был слишком счастлив, поскольку больше не чувствовал себя одиноким, и оставил эти печальные мысли для одного себя.
С тех пор ни Калигула, ни Сеян больше не предлагали мне новых мучительных дилемм. На Капри проводились важные встречи, в ходе которых я должен был держать обитателей гарема Цезаря подальше от глаз гостей, в маленьких домах. Многие посетители острова были слишком впечатлительны: одно дело знать, что Цезарь — развратник, окруженный голыми юношами и девушками, но совсем другое — видеть этих юношей и девушек. Когда же политические дела заканчивались, Тиберий возвращался к своим наслаждениям.
По ночам мы с Луцием устраивали Тиберию эротические представления. Мы слушали его хихиканье, видели, как он восторгается тем, что мы делали, но все чаще во время этих представлений Цезарь начинал дремать, и мы с Луцием отправлялись в мой домик заниматься тем же самым, только на этот раз для самих себя.
Жители гарема (и его глава) не имели права получать удовольствие без наблюдающего Цезаря.
Судьбе было угодно, чтобы нас с Луцием поймали.
Спустя месяц после моего повышения Луций был по уши в меня влюблен. Добрый юноша, он всячески стремился меня порадовать, а потому я, тронутый его любовью (и хорошо помня, что сам чувствовал к Марку Либеру), сдался. Он умолял разрешить ему ночевать в моем доме (хорошо зная об опасностях запретных наслаждений), и я согласился. В постели он был замечателен и учился у меня так же, как я когда-то учился у жрецов Приапа.