Как часто уходила я по своим следам назад, к начальной точке. А где она? Начальная точка памяти или начальная точка боли?
Память. Франция, дом в Сен-Клу. Сад. Я люблю выбегать за его ограду на улицу и приглашать каждого встречного к нам в гости на чашку чая. Я останавливаю экипажи, я видела, как это делала моя мама. Это розовая, пухленькая, праздничная Анаис еще до того, как подхватила на Кубе тифоидную горячку. Но трагедия уже возникает. Нелады между родителями.
Папа весел и приветлив только для гостей. Когда нет гостей, в доме постоянно бушует война. Целые сражения. Они гремят за обеденным столом. Над нашими головами, когда мы засыпаем в своих постелях. В соседней комнате, когда мы играем в свои игры. Я все время слышу звуки войны. Но я не понимаю, зачем она.
В наглухо запертой студии таинственная музыкальная деятельность. Много музыки, квартеты, квинтеты, поющие голоса. Отец репетирует с Пабло Казальсом[106]. Скрипачами были Манен и Изаи[107]. Казальс был старше отца и ничего не имел против, чтобы оставаться со мной, когда родители уходили на концерт. Я часто засыпала под звуки камерной музыки.
Гости. Разговоры. Громкий смех. Мой отец, всегда подвижный, живой, напряженный, неистово хохочущий или неистово гневающийся. Когда открывалась дверь и появлялся отец, от него, казалось, шло излучение. Это была вспышка. Боевой марш, даже если он всего-навсего шел из комнаты в комнату. Молнии Зевса. Таинство. И мы все трое чувствуем, что и мы включены в его гнев. Но мы отодвинуты в тень бушующей схваткой. Никакого спокойствия, нет времени на ласку. Постоянное напряжение. Жизнь, издерганная и изорванная раздором. Даже за играми я это слышу, я это чувствую. И мне больно от всего этого: тревоги, таинственности, сцен. Покоя нет. И нет настоящей радости из-за сознания подступающего. Однажды, когда ссора дошла до невероятной ярости, я перепуталась. Огромный, иррациональный страх. Страх катастрофы. Страх, что они сейчас убьют друг друга. Багровое лицо матери и смертельно бледное лицо отца. Ненависть. И я закричала, я закричала. Мой крик напугал их, и они замолчали. Наступило спокойствие. Или спокойствием прикинулась подспудная злоба, подозрительность. Соседка писала мне письма, в которых рассказывала волшебные сказки, и передавала их мне через ограду нашего маленького сада; показалось, что эти письма пишутся ради моего отца, чтобы очаровать его. Подозрения. Ревность.
Я краду книги из отцовской библиотеки и читаю их, ничего в них не понимая. Я знаю чуть ли не наизусть Баха и Бетховена. Я ложусь спать под звуки Шопена.