— Подожди, нищенка на улице?
— Ее нашли мертвой.
— Мать нашей Зины? — повторил Костя.
— Ну да. А Зину мы с мамой... домой...
— Привели?
— Принесли. Она слабенькая была. И махонькая.
Оба помолчали.
— Не по себе маленько. Да я теперь... Чтобы я голос повысил! Не посмею!
— Ну да... Будете дружней жить, как чужие, — улыбнулся отец.
Костя повернулся к окну.
Там, под солнцем, раскинулся совсем не тот город, что стоял на этом месте в то время, другой, с разросшимися парками, на лужайках которых скоро раскроются цветы, и особенно много — перед белоколонным Дворцом культуры, где работала Зина. Она чужая? Да в один миг она стала роднее всех родных! Старый горновой знал своего сына...
И завод был тогда совсем другим. Тощие кобылки привозили на рудный двор свой тяжкий груз в телегах, стояли, обмахиваясь хвостами от оводов, как в хлебном поле, и две домны, крохотные по нынешним временам, возвышались не башнями, а грибами.
Однако домашнее зеркало лучилось солнцем не только из угла комнаты, но из той поры тоже. Оно стояло здесь и тогда.
— А еще знает кто-нибудь? — тихо спросил Костя.
— Кто уехал, а кто забыл.
— А она сама, Зина?
— По-моему, она первая забыла.
— Закурить бы, честное слово.
— Кури потихоньку. Врач сюда никому заходить не велел, так что... безопасно!
— Что ты!
Грудь отца высоко поднялась под одеялом, и Костя затих и приготовился слушать.
— А счастья, — заговорил отец, — счастья ей жизнь не дала. Любила Федю, к свадьбе уже готовились. Были у них надежды не на месяц, не на один год. На жизнь... А война! Искала ли наша Зина других — не знаю, может быть, искала, наверно даже... А вот — одна...
— Жалко, — сказал Костя.
— Жалея, любят сильней. Так по-русски, Костя. Жалость тоже бывает разная... А как ты сам живешь?
Он уже не ждал и ждал этого вопроса. И не огорчился бы, если б отец спросил прямее и резче, даже хотел этого. Хорошо бы сразу разобраться во всем, о чем сам заговорить не мог. Правда была недопустимой для отца. А неправда тем более.
В далеком детстве было событие, когда отец взялся за ремень. Пустяк, казалось... Бегал в магазин за чем-то, а вернувшись, объявил, что сдачу потерял. Сдача-то всего была — десять копеек, гривенник. Но отец сразу догадался по загоревшемуся, как на пожаре, лицу, велел вывернуть карманы и, когда порол, приговаривал: «Не за гривенник, за неправду! Это невозможно прощать!»
Но правды я и сейчас не скажу тебе, отец, потому что... врач ведь запретил тебя беспокоить. И может, и не придется, если все кончится миром. Вот поговорю с Таней. Пойдем домой, и поговорю.