— Можно заказать заупокойную службу?
Добрая пожилая женщина в платочке спросила:
— Сорокоуст?
— Да, наверно, — пробормотала я.
Это всё, что я успела сказать беспрепятственно. После этого словно захлопнулась какая-то дверь, и перед моей ищущей спасения душой начали вырастать непреодолимые преграды. Началось с того, что требовалось полное имя покойного — фамилия, имя и отчество, а я могла сказать только имя. Я попыталась убедить добрую служительницу, что случай чрезвычайный, и упрашивала её принять заказ по одному только имени: Господь и так знает каждого своего раба. Служительница была уже готова согласиться, но само имя Рудольф почему-то вызвало у неё сомнение в том, принадлежал ли покойный к православной вере. Я призналась, что не владею такими сведениями.
— Ну, даже если он и не православный, так что же? Бог для всех один — и у христиан, и у иудеев, и у мусульман. Религии придуманы людьми, а Бог всё равно один.
Служительница колебалась. Она сказала, что в этом вопросе нужно проконсультироваться с батюшкой, а без этого она не имеет права принимать заказ.
— Вы что, даже не знаете, отпевали ли его?
Чувствуя всё большее давление купола на мою душу, я пробормотала, что этот раб Божий не был похоронен по христианскому обряду.
— Ну, тогда и говорить не о чем, — последовал ответ.
— Как же мне быть? — пробормотала я, уже не чувствуя под собой ног.
Добрая служительница возымела сочувствие. Она посоветовала подойти к батюшке и спросить у него, что делать в моём случае.
Я ступила в пространство под куполом. Стоя на расплывчатом освещённом островке, я обвела взглядом по сторонам. Моя обнажённая душа трепетала на перекрестье испытующих взглядов Христа, Богородицы, святых, а сверху на меня взирал Некто, от кого нельзя было ничего утаить. Священник был недалеко — он стоял с одной прихожанкой возле иконы Николая Угодника и о чём-то вполголоса с ней разговаривал. Совсем не старый, с редкой курчавой бородкой, в очках. Неужели и он скажет, что говорить не о чем?
Я не подошла к нему. Он ушёл, а я осталась, трепеща, как на Страшном Суде. Нет, меня здесь не принимали и не прощали, хотя и видели насквозь. Все иконы были закрытыми дверями, и ни у одной я не находила сочувствия. Я осталась одна среди закрытых дверей.
Мои дрожащие пальцы достали деньги, а взамен получили свечу. Я всё-таки осмелилась подойти к высокому деревянному распятию, покрытому белой фатой, как у невесты. Меня колотила дрожь, а внутри всё было выжжено дотла этими испепеляющими всезнающими взглядами. Моя свечка покосилась, а мои непослушные, резиновые губы не могли выговорить слова, напечатанные на бумажке рядом. Я чувствовала: ещё немного, и дрожь перейдёт в судороги. На деревянных, плохо повинующихся ногах я заковыляла к выходу.