То было одно из блестящих его выступлений; после сеанса гипноза его мозг познал мгновения необычайной мощи. Однако мистер Борениус оказался крепким орешком. Он любезно ответил:
— Неверующий всегда имеет ясное представление, какой должна быть Вера. Мне бы хоть половину его уверенности.
Затем он встал и вышел. Морис проводил его кратчайшим путем через огород. К стене прижимался предмет их дискуссии, как пить дать, поджидавший одну из горничных; казалось, в этот вечер он рыскал по всей усадьбе. Морис его и не разглядел бы, такой густой стала тьма — это мистер Борениус потребовал от Скаддера тихого «Доброй ночи, сэр», обращенного к ним обоим. В воздухе благоухал тонкий запах фруктов, что дало вящий повод заподозрить молодого человека в краже абрикоса. Запахи витали повсюду в ту ночь, несмотря на прохладу, и Морис возвратился аллеей, чтобы вдыхать аромат вечерних примул.
И вновь он услышал осторожное: «Доброй ночи, сэр», и, чувствуя расположение к нечестивцу, ответил:
— Доброй ночи, Скаддер. Мне сказали, что вы эмигрируете.
— Есть такая задумка, сэр, — донесся голос.
— Что ж, желаю удачи.
— Спасибо, сэр, это так непривычно.
— Плывете в Канаду или в Австралию, полагаю?
— Нет, сэр, в Аргентину.
— Замечательная страна.
— Вы бывали там, сэр?
— Разумеется, нет. Меня вполне устраивает Англия, — сказал Морис, двинувшись с места и опять зацепившись за мостки. Глупый разговор, пустяковая встреча — и, тем не менее, они гармонировали с темнотой, с тишиной ночи, они устраивали Мориса, и когда он шел обратно, его сопровождало ощущение благополучия, которое продолжалось, пока он не приблизился к дому. В окне он увидел миссис Дарем — расслабевшую, безобразную. Но как только он вошел, она моментально привела себя в порядок, и он тоже натянул маску. Они обменялись парой жеманных фраз о том, как он съездил в город, после чего разошлись по своим спальням.
Морис за минувший год привык плохо спать, поэтому он всегда ложился с уверенностью, что грядущая ночь станет ночью физических усилий. События последних полусуток взволновали его, они сталкивались в его мозгу. То это был ранний подъем, то поездка в компании Арчи Лондона, то визит к врачу, то возвращение; а за всем этим скрывался страх, что он сообщил доктору не все, что обязан был сообщить, что он упустил в своей исповеди нечто жизненно важное. И все-таки — что? Он составил свою записку вчера в этой самой комнате, и тогда она вполне удовлетворила его. Он начал тревожиться — а это мистер Ласкер Джонс ему запретил, ибо вылечить склонных к интроспекции гораздо сложнее. Предполагалось, что Морис будет лежать, как земля под паром, и ждать, когда во время транса в него посеют внушения, но ни в коем случае не беспокоиться, прорастут они или нет. Однако он не мог не тревожиться, и Пендж, вместо того чтобы оказать притупляющее воздействие, казалось, возбуждал больше, чем прочие места. Какими живыми, сложными были его впечатления, как обвивало его мозг сплетение цветов и фруктов! В эту ночь, в наглухо зашторенной комнате, он мог видеть то, что никогда не видел, например, дождевую воду, вычерпанную из лодки. Ах, если бы добраться туда! Убежать в темноту, но не темноту дома, которая замыкала человека среди нагромождения мебели, а в темноту, где ты свободен! Пустая мечта! Он заплатил врачу две гинеи для того, чтобы плотнее сдвинуть шторы, и очень скоро, в коричневом кубе такой же комнаты, рядом с ним будет лежать мисс Тонкс. Закваска того гипнотического сеанса продолжала действовать, и Морису чудилось, что портрет меняется то по его воле, то против, от мужского к женскому, а он вприпрыжку бежит через футбольное поле к месту купания… Он простонал в полусне. Было в жизни кое-что получше этого вздора, вот только иметь бы это: любовь, благородство, большие пространства, где страсть объяла покой, — пространства, недоступные ни одной науке, но которые существовали вечно, иные в зарослях леса, под сводом волшебных небес, и друг…