С уважением, ваш А. Скаддер.
Приписка бросалась в глаза, однако Морис сумел осмыслить письмо в целом. Очевидно, о нем и о Клайве в людской ходили отвратительные сплетни, но какое это теперь имеет значение? Какая разница, если даже они подсматривали в замочную скважину голубой комнаты, шпионили в папоротниках и истолковали все на свой лад? Морис был уверен, что так оно и было. Но зачем Скаддер упомянул эти сплетни? Что он замышляет? Почему у него вырвались эти слова, частью подлые, частью глупые, частью такие милые? Перечитывая письмо, Морис ощущал его мерзость и был готов отдать его своему адвокату, но, отложив его и взяв трубку, он понял что и сам мог написать похожее письмо. Бестолковое? Сумбурное? Если так, то это вполне в его духе. Он не желал такого письма и не знал, что оно преследует, — быть может, Бог знает что — однако он не мог оставаться вполне холодным и твердым, каким был с ним Клайв в том давнем эпизоде с «Пиром», и заявить: «Это утверждение определенного свойства, я заставлю тебя объясниться». Он ответил: «А. С. Жди меня во вторник в 5.00 пополудни перед входом в Британский Музей. Б. М. — это большое здание. Его тебе всякий покажет. М. К. Х.» Ничего лучше ему в голову не пришло. Оба они отщепенцы, и если уж ситуация стала такой щекотливой, то хотя бы общество не должно извлечь из нее никакой выгоды. Что касается места встречи, он выбрал его потому, что там им вряд ли мог помешать кто-то из знакомых Мориса. Бедный Британский Музей, торжественный и целомудренный! Молодой человек улыбнулся, и его взгляд стал озорным и счастливым. Он улыбнулся еще и от мысли, что Клайву не удалось очиститься от грязи совсем, и хотя лицо теперь избороздили упрямые морщины, не красящие его, оно выдавало в нем атлета, который вышел из годины страданий невредимым.
Новая энергия подгоняла его наутро, когда он пришел на работу. До неудачи с Ласкером Джонсом он рассчитывал на работу как на привилегию, которой он почти не стоил. Он должна была реабилитировать его, чтобы он мог поднять голову дома. Но сейчас работа тоже потеряла всякое величие, ему хотелось смеяться, он недоумевал, как мог он обманываться так долго. Клиентура мистеров Хилла и Холла происходила из среднего-среднего класса, высшим желанием которого было убежище — постоянное убежище — не берлога, где лежишь в темноте и трясешься со страха, а убежище всегда и всюду, покуда не забудется само существование земли и неба, убежище от нужды и болезней, от жестокости и неучтивости, и, следовательно, от всякой радости; Господь присовокупил им подобную кару. По их лицам, так же, как и по лицам своих клерков и своих партнеров он видел, что они никогда не знали истинной радости. Общество удовлетворяло их всецело. Они никогда не боролись, а только борьба сплетает сентиментальность и похоть в любовь. Морис был бы хорошим любовником. Он мог бы доставлять и получать нешуточное удовольствие. Но в этих людях нити были расплетены. Они были либо глупы, либо непристойны, причем в его тогдашнем состоянии духа последнее он презирал меньше. К нему приходили и спрашивали надежные бумаги с шестипроцентной доходностью. Он отвечал: «Невозможно сочетать высокий процент с надежностью — ничего не выйдет». И они в конце концов говорили: «А что, если я инвестирую большую часть денег под четыре процента, а сотней-другой рискну?» Но даже поступив так, они ограничивались малым злом — не слишком внушительным, чтобы расстроить семейный уклад, однако достаточным, чтобы показать притворство их добродетели. И вплоть до вчерашнего дня он раболепствовал перед ними.