— Из… из объявления в газете.
Дрожь пробегала по всему его телу, и одежда прилипла к коже. Казалось, он опять школьник, опять беззащитен. Он был уверен, что пастор догадывается, или, даже, что волна прозрения уже позади. Человек мирской ничего и не заподозрил бы — например, мистер Дьюси — но этот человек, будучи лицом духовным, обладал особым чутьем и мог распознавать невидимые эмоции. Аскетизм и благочестие имели свою практическую сторону. Они могли породить интуицию — понял Морис, слишком поздно. В Пендже ему казалось, что бледный пастор в сутане никогда не сумеет постичь мужскую любовь, однако теперь он знал, что у человечества нет тайн, которые, под ложным углом, не рассмотрела бы церковь, что религия гораздо проницательнее науки и что, всего лишь прибавив к интуиции здравомыслие, она могла бы стать величайшим изобретением на свете. Сам лишенный религиозного чутья, Морис и в других его прежде не встречал, поэтому потрясение оказалось страшным. Он боялся и ненавидел мистера Борениуса, ему хотелось его убить.
И Алек — когда он сюда придет, он тоже угодит в ловушку; они ведь люди маленькие, им нельзя рисковать — они не того полета, что, к примеру, Анна и Клайв — и мистер Борениус, зная это, накажет их всеми средствами, что в его власти.
Голос возобновился. До этого была минутная пауза на случай, если жертва вздумает ответить.
— Да. Откровенно говоря, мне отнюдь не легко с молодым Скадцером. Когда он уезжал из Пенджа прошлый вторник — к родителям, по его словам, впрочем, до них он добрался только в среду — я имел с ним крайне неприятный разговор. Он упрямился. Он мне перечил. Когда я завел речь о конфирмации, он ухмылялся. Факт состоит в том — я бы об этом не упомянул, если бы не ваше милосердное участие в этом юноше — факт состоит в том, что он виновен в излишней чувственности. — Последовала пауза. — К женщине. В свое время, мистер Холл, всякий начинает узнавать эти ухмылки, это упрямство, ибо блуд простирается гораздо дальше непосредственного поступка. Было бы это просто поступком, я первый не наложил бы на него анафемы. Но когда целые нации пускаются в разврат, они неизбежно заканчивают отрицанием Господа, так я полагаю, и пока все сексуальные нарушения, а не только некоторые, не станут уголовно наказуемы, церковь не отвоюет Англию. У меня есть причина думать, что он провел ту ночь в Лондоне. Но утверждать наверняка… Должно быть, это его поезд.
Он спустился ниже, и Морис, совершенно разбитый, поплелся за ним. Он слышал голоса, но не понимал их; один из них мог принадлежать Алеку — только это имело для него смысл. «И опять все пошло кувырком», — пульсировало в мозгу, как летучая мышь, летящая в сумерках. Он вновь оказался в той курительной комнате у себя дома, с Клайвом, который говорил: «Я больше не люблю тебя, прости», и он чувствовал, что жизнь его будет кружить годичными циклами, всегда оканчивающимися одним и тем же затмением. «Подобно солнцу… это отнимает год…» Он думал, что с ним беседует дед; затем туман в голове рассеялся, и перед ним стояла мать Алека.