Он отправился холодным майским вечером. Весна выдалась — одно недоразумение, и лето также обещало быть никудышным. Прошло ровно три года с тех пор, как он шел сюда под благоуханными небесами, чтобы выслушать лекцию о Кембридже, и его сердце забилось быстрее, памятуя, как резок тогда был старик. Сейчас Морис застал его в хорошем настроении за игрой в бридж с дочерью и супругой. Доктор настоятельно приглашал Мориса быть четвертым.
— Боюсь, что нет. Мне надо поговорить с вами, сэр, — сказал тот с таким напором, что тут же почувствовал, что ему так и не произнести нужных слов.
— Ну, так говори!
— Я имел в виду: как пациенту с врачом.
— Господи Боже мой, да я уже лет шесть как оставил практику. Ступай-ка к черту или к Джаввиту. Морис, да садись же. Рад тебя видеть. По твоему виду не скажешь, что ты помираешь. Полли! Виски для этого увядающего растения.
Морис постоял, затем повернул прочь так странно, что доктор Бэрри побежал за ним в переднюю и сказал:
— Эй, Морис, я правда могу что-нибудь для тебя сделать?
— Я очень на это рассчитываю!
— Но у меня даже нет кабинета.
— Моя болезнь слишком личная для Джаввита… Я решил, лучше к вам… вы единственный врач, которому я осмеливаюсь рассказать. Однажды я говорил вам, что хочу научиться быть откровенным. Это как раз об этом.
— Тайные проблемы? Что ж, проходи.
Они уединились в столовой, где до сих пор не были убраны остатки десерта. На каминной полке стояла бронзовая статуэтка Венеры Медичи, а по стенам были развешаны копии Грёза. Морис начал говорить, но запнулся, затем произнес что-то невразумительное, опять запнулся и неожиданно разрыдался.
— Не спеши, — вполне дружелюбно сказал старик, — и, конечно, помни, что это разговор пациента с врачом. Ничего из сказанного тобой никогда не достигнет ушей твоей матери.
Безобразие беседы изнурило его. Это было все равно что в том поезде. Он оплакивал ужас, в который был ввергнут — он, который рассчитывал не говорить об этом ни с кем, кроме Клайва. Не в силах найти нужные слова, он пробормотал:
— Это по поводу женщин…
Доктор Бэрри моментально сделал заключение — на самом деле он сообразил, еще когда они говорили в передней. Он и сам имел в молодости подобные проблемы, отчего теперь проникся сочувствием.
— Это мы живо вылечим, — промолвил он.
Морис остановил слезы, прежде чем их вытекло более нескольких штук, и почувствовал, что оставшиеся слились в мучительный стержень, пронзивший его мозг.
— Ах, вылечите меня ради Бога, — сказал он и упал в кресло, свесив руки до полу. — Я попросту подыхаю.
— О, эти женщины! Я хорошо помню, как ты разглагольствовал, стоя на школьной трибуне… в тот год умер мой бедный брат… ты пялился на жену учителя… Помнится, я еще подумал тогда: «Ему предстоит многому научиться, а жизнь — суровая школа». Только женщины могут научить нас, а среди женщин есть как хорошие, так и дурные. Дорогой, дорогой мой! — Бэрри прочистил горло. — Не бойся меня, мой мальчик. Ты только скажи мне правду, и я тебя подниму на ноги. Где ты подхватил заразу? В университете?