Кроме перечисленного он подарил мне очень хорошие зимние высокие армейские ботинки, замечательную пуховую куртку, сшитую специально для лагеря — с виду это была обычная зэковская фуфайка, только гораздо теплее (у нас была дурноватая зона, показная, «красная»: нужно было строго соблюдать форму одежды). Такую же шапку — под «зэчку», но тоже очень теплую. Портсигар с чеканкой и с моими инициалами. Брелок из разноцветного плексиглаза — внутри, в бесцветном масле, плавал маленький кленовый листик. На одной стороне была выгравирована моя фамилия, имя и отчество: «КОРОЛЕНКО Александр Николаевич», а на другой — начало и конец срока. Нож-выкидуху, тоже с моими инициалами — очень красивый, и, конечно, не боевой, а сувенирный. И крестик на шею — изумительной работы, из технического золота, с серебряным Иисусом.
Последние четыре предмета Сережа сделал, разумеется, своими руками, которые я был готов целовать без конца. И когда он успел все это сделать и как от меня скрыл — ума не приложу. Ведь мы постоянно были вместе, и ночью, и днем. Когда он мне вес это вручил, я был на седьмом небе от счастья. И Сережа, видя это, тоже радовался, как ребенок. Видимо, душой он не был подготовлен к простой человеческой благодарности и теперь, когда я ухватил его за шею и стал в слезах целовать, очень смущался: «Да что ты, сынуля! Это все ерунда. Это для меня сделать было — раз плюнуть. Да не реви ты так, не реви…»
И вот наступила эта последняя наша ночь. Мы пришли после 2-й смены (помылись мы, конечно, в котельной), поели и уселись друг против друга в каптерке, закурили…
Я чувствовал, что вот-вот снова разревусь. Надо было что-то говорить. Но как? Ком стоял в горле.
— Сынок, может, спать пойдем, — вымолвил Сергей, прекрасно понимающий мое состояние.
— Дома отоспишься! — психанул я. — Какой может быть сон! Ты завтра уйдешь — и я останусь совсем один.
— Я знаю. Но ты ведь будешь плакать. Я не могу на это смотреть, у меня сердце рвется на части.
— Лучше сейчас, чем завтра, при всех.
— Ни сейчас, ни завтра. Нельзя. Можно будет только тогда, когда за ворота выйдешь. А здесь — нельзя. Здесь ты среди чужих. На них слезы действуют, как красная тряпка на быка или как кровь на акулу. Разорвут моментально, и оглянуться не успеешь. Забудь об этом до своего часа.
— Я не буду плакать, — тихо сказал я и попросил: — Поцелуй меня.
— Ну, иди ко мне, только рубашку сними.
— И ты сними.
О, он еще никогда меня так не целовал! Время для меня остановилось, и я вновь провалился в бездну.
Он что-то шептал мне, но я уже ничего не слышал, только стонал, когда его ладони трогали все мое тело…