Я поднес деньги к носу. Ошибки быть не могло. Деньги пахли так, как могут пахнуть только деньги: от них исходил ни с чем не сравнимый запах вседозволенности и безграничной свободы, отчеканенной в самой "демократической" стране мира.
И еще я уловил тончайший запах дорогих духов: словно деньги, прежде чем попасть в чемодан, хранились в гардеробе молодой и очень красивой женщины.
Содержимое второго чемодана было точной копией первого.
Загнать машину во двор, прямо к подъезду, и перенести чемоданы в багажник, было делом минуты. Меня никто не видел. Кроме кошки, которая прошмыгнула у меня под ногами и скрылась за мусорными баками.
Перед тем как покинуть квартиру, эту пещеру Лехтвейса, я носовым платком тщательно протер все места, где мог оставить отпечатки пальцев.
Том Большой Советской энциклопедии я взял с собой. Что-то подсказывало мне, что к этой книге нельзя было относиться просто как к книге, мне казалось, что ей еще предстоит сыграть в моей судьбе немаловажную роль.
На пересчет денег, который я произвел у себя дома, ушло несколько часов. Это были лучшие часы в моей жизни.
Всего в обоих чемоданах оказалось двадцать миллионов долларов.
Совершенно ошалевший от счастья, я сидел на полу перед горой банкнот.
Мне было так легко и покойно на душе, что я даже позволил себе роскошь слегка пособолезновать покойному.
Дело не в том, что меня терзали угрызения совести. Мне было не до этого. И мне не было жаль покойного. И тем более я не собирался возбуждать в себе искусственной скорби по поводу того, что все вышло так, как вышло.
Мои ощущения были похожи на те, какие, должно быть, испытывает победитель детской игры в "Царя горы". Этого перманентного избранника богов, ценой синяков и ссадин завоевавшего право в гордом одиночестве стоять на вершине, на краткий миг может посетить чувство снисходительного сострадания к поверженному сопернику.
Пособолезновав минуты две, я заодно простил покойному все нанесенные мне обиды. Поверьте, сделать это было не так уж и трудно: двадцать миллионов размягчат любое, даже самое черствое сердце.
Но в то же время я понимал, что, как ни припудривай этот страшное событие размышлениями о фатуме, бренности и прочей чепухе, грех убийства — даже непредумышленного — останется грехом убийства.
(Сознаюсь, это прегрешение в моей беспутной жизни не единственное. За много лет до этого я совершил еще одно преступление. Куда более страшное. На заре туманной юности я убил в себе идеалиста).
Но мои мысли о грехе были легкими, как пар над горшком.
Когда я окидывал взглядом невообразимую груду денег, — этот Монблан из стодолларовых бумажек, — мое сердце замирало от счастья.