— Да хранит вас всевышний!..
Потом они ушли, и я долго следил за тремя удаляющимися фигурами таких разных и таких дорогих моему сердцу людей… Мог ли я знать в тот момент, что двоих из них больше никогда не увижу?..
А потом началась моя военная эпопея.
* * *
Война… Сколько сокровенного смысла в этом коротком зловещем слове! Сколько ужаса, слез, крови, безнадежности… Разрушенные города, сожженные деревни, не скошенные поля, голодные семьи, лишенные кормильцев… Горе, смерть, уничтожение повсюду сопутствуют роковому призраку войны и остаются там, где этот призрак прошел…
Думали ли мы так в день 20 апреля, когда стараниями жирондистов Ассамблея торжественно объявила войну австрийскому императору? И позднее, когда толпы добровольцев повалили на фронт? Догадывались ли, что, начиная с этих дней, война более четверти века будет потрясать Францию и Европу?
Увы, мы так не думали и ни о чем не догадывались. Мы были опьянены звуками фанфар, пламенными призывами ораторов, победными речами лидеров партий, а, за исключением Робеспьера, Марата и еще очень немногих провидцев, все лидеры расточали победные предсказания.
Правда, опьянение оказалось недолгим.
Оно прошло с первыми поражениями, понесенными от врага, с первыми трудностями, которые нам пришлось испытать.
Что и говорить, моя военная эпопея была долгой, тяжелой и полной разочарований. Но об этом коротко не расскажешь. Это могло бы составить содержание целой книги, другой книги, которую я, быть может, когда-нибудь и напишу. Сейчас же лишь замечу, что на фронте я узнал и о восстании 10 августа, сломившем наконец хребет монархии, и о сентябрьских событиях, и о созыве Конвента.
А потом пришло письмо.
Единственное письмо, которое я за эти полгода получил от Марата.
Я берегу его как святыню.
Смятое и почти протершееся от долгого ношения в нагрудном кармане мундира, оно является одним из самых дорогих сокровищ моей эпистолярной коллекции.
Привожу его целиком.
Марат, Друг народа — Буглену.
Париж, 26 сентября 1792 года.
Дорогой мой Жан!
Сколько прошло времени с тех пор, как я последний раз беседовал с тобой, и сказать не могу: то ли год, то ли век; во всяком случае, дни по наполненности событиями таковы, что стоят столетий. И не сетуй, ради бога, мой мальчик, на своего бедного учителя: все твои письма я получал исправно, но ответить удосужился лишь сегодня, и то потому, что недомогание уложило меня в постель; дела общественные до сих пор не оставляли в сутках и получаса, которые я мог бы истратить по собственному усмотрению. Да, сейчас мне приходится бить в набатный колокол еще чаще, чем прежде, почти непрерывно. Ты удивлен? Читай дальше, и удивление твое либо рассеется, либо возрастет еще больше — в зависимости от того, насколько глубоко постиг ты сущность презренной клики Бриссо — Ролана.