— Нет, — возразила Симонна, — здесь не то. Ты даже не представляешь всего ужаса положения.
Я готовился слушать дальше. Но она не сказала больше пи слова.
— Что же это? — спросил наконец я.
— Он сам тебе ничего не говорил? — снова повторила она.
— Да я уж сказал тебе, что нет.
— Следовательно, не считает нужным. — Она вздохнула. — Сейчас соберусь и побегу. Но как мы справимся со всем этим — не представляю.
Я уловил в ее глазах то особенное выражение, которое поразило меня при первой встрече. Значит, болезнь мужа делала ее такой встревоженной…
— И все же, — сказал я после паузы, — раз ты начала, нужно сказать все. Я ведь друг ему. Что же это за болезнь?
— Не спрашивай, Жан, я сама ничего не знаю… И врачи не знают… И сам он не может ничего понять, а он ведь, тебе известно, разбирается в болезнях. Его постоянно одолевает жар, треплет лихорадка. У него почти непрерывные мигрени…
— Так бывало и раньше.
— Но не так часто. И при этом… — Она вдруг заплакала.
Я чувствовал, что больше она ничего не скажет. Стремясь унять ее слезы, я уверял, что все это не так страшно, хотя сам ровно ничего и не понял.
Мои утешения были не нужны: слезы ее мгновенно высохли, она сделалась сосредоточенной и спокойной.
— Прости, мне надо идти. Он сам расскажет тебе обо всем. Хочешь — оставайся у нас.
Я поблагодарил ее и сказал, что у меня еще много дел. Я не мог в таком состоянии ни спать, ни сидеть. Меня тянуло на улицу.
Мы вышли вместе.
* * *
Слова Симонны взволновали меня. Но потом, трезво все взвесив, я решил, что она преувеличивает. Что это за мифическая болезнь? Ведь Марат показался мне совершенно здоровым — он выглядел лучше, чем год назад, да и энергии у него хоть отбавляй. Нет, Симонна, как любящая женщина, слишком все драматизировала. Нет, сейчас опасность в другом. Неугомонный Друг народа сам накидывал себе петлю на шею. Зачем ему понадобился этот проклятый циркуляр? Зачем он так неразумно вел себя в Конвенте? Он думает, что если сумел уйти от гнева Учредительного и Законодательного собраний, то, значит, он вообще неуязвим? Неужели он не понимал разницы? Ведь ныне борьба шла не на жизнь, а на смерть, и враги, начав грязное дело, не успокоятся, пока не доведут его до конца. Он надеется на свою популярность? Но популярность не спасает того, чье дело попадет в Чрезвычайный трибунал!.. Мороз пробежал у меня по коже — я вспомнил страшную машину там, на площади Воссоединения… Да, теперь время было иным, чем при фельянах: на карту ставилась жизнь. А он, словно не понимая этого, лез прямо на рожон… Кто защитит его? Кто спасет от мести Роланши и ее своры? Робеспьер? Дантон? Или, может быть, Демулен?..