— Марат, спаси нас!..
Я слышал его знаменитую речь, произнесенную в ратуше, пламенную речь, начинающуюся словами:
— Поднимайся, народ-суверен!..
А потом, в Конвенте, он руководил последним туром борьбы. Он отдавал распоряжения, повелительным тоном указывал, кого внести в проскрипционный список, кого выбросить из него. И никто не подумал спорить. Никому из членов Конвента, этих великих мужей, в числе которых были и Дантон, и Робеспьер, и десятки других, даже в голову не пришло, что можно ослушаться Марата!..
Да, это был его день.
И он закончился так, как должен был закончиться.
Жиронда пала.
Ее лидеры были выведены из состава Конвента и арестованы.
Но, вложив в этот день все свои силы, всю энергию, Марат израсходовал последнее.
И слег — это было неизбежно.
* * *
…Тихо тикают часы.
В доме мир и покой.
Марат неслышно работает в своем необычном кабинете.
Симонна и Жаннетта возятся на кухне.
Гражданка Обен шелестит газетными листами.
Мир и покой.
Я снова берусь за свой дневник и просматриваю предыдущие записи…
* * *
…Первое время больной Марат был очень разговорчив. Никогда еще он столько не говорил со мной, как в эти июньские дни. Никогда, если не считать его исповеди в ночь на 23 января 1790 года…
Он был совершенно не удовлетворен результатами дней 31 мая — 2 июня.
— Ты думаешь, — говорил он мне, — мы завершили революцию? Ошибаешься, мой дорогой. Все меры, принятые до сих пор, были непродуманными, обманчивыми и случайными, если только принимались они с чистыми намерениями. Можешь ты сказать, что уничтожены голод, нищета, анархия, рабство гражданской войны? Я не могу. Каким было положение три года назад, таким оно осталось и сегодня, таким оно останется и впредь, пока небу не будет угодно даровать французам зерно здравого смысла, чтобы положить конец своим бедствиям…
Он считал, что сейчас главное — добиться полного единства между Горой Конвента и санкюлотами. Он требовал этого в своей статье от 8 июня и в своих многочисленных письмах Ассамблее.
Но Конвент не был склонен идти навстречу его призывам.
После 2 июня Конвент повернул назад. Депутаты, напуганные силой народного движения, обнаруживали крайнюю нерешительность. Болото диктовало свои условия Горе. Гора словно застыла в оцепенении. И все отвернулись от человека, который заставил их повиноваться своим приказам в день восстания.
Мало того. Его снова начинали обвинять в стремлении к диктатуре!..
— Дурачье, — возмущался Марат, — они ничего не понимали раньше, они все еще ничего не понимают и сейчас. Они словно не видят, что мне их диктатура нужна так же, как корове седло.