Мне было грустно, как бывает грустно всегда, когда теряешь близкого человека; хотя я и был много моложе ее, теперь приближалась моя очередь… И кто знает? Не эта ли смерть явилась событием, подвигнувшим меня на мысль о настоящих записках? Ведь отныне на всем белом свете не оставалось никого, кто был близок ему и знал правду…
Я познакомился с Альбертиной Марат много спустя после смерти ее брата. Так уж угодно было судьбе, что мы ни разу не встретились прежде, хотя я и знал о их дружбе и о том, что они жили в одном доме; впрочем, в то время Альбертина часто бывала в отъезде, отсутствовала она и в день трагедии. Тем большим оказалось желание мое встретиться с ней, когда Марата не стало: теперь мне был дорог каждый, кто раньше был дорог ему. Однако многие обстоятельства, о которых говорить здесь не место, мешали выполнить это намерение, и только в 1825 году, когда я после большого перерыва вновь очутился в Париже, мне удалось ее разыскать.
Помню подробности нашей первой встречи.
После смерти брата Альбертина переселилась в дом № 52 по улице Барильери — он и сейчас стоит на своем месте.
Через низкую дверь я проник в узкий и мрачный коридор. Прочитал надпись на стене: «Консьерж во втором этаже» — и добрался до швейцарской.
Когда я спросил, здесь ли живет мадемуазель Марат, консьерж и его жена переглянулись.
— Да, сударь, — ответил он после некоторой заминки, — в пятом этаже, направо.
— Она дома?
— Всегда дома, сударь. У нее больные ноги.
Консьержка, до сих пор оглядывавшая меня с головы до пят, прибавила со вздохом:
— Да, эта барышня не из молоденьких.
Я поднялся по крутой лестнице, казавшейся бесконечной, созерцая грязную известку некрашеных стен} наконец, достигнув самого верха, остановился перед плохо прикрытой дверью и постучал.
Пришлось подождать несколько минут.
Когда наконец дверь отворилась, я невольно отступил и чуть не пересчитал своими ребрами ступени пяти этажей.
Передо мной стоял Марат.
Я был подготовлен: мне говорили о сходстве. Но оно оказалось настолько необыкновенным, что можно было поверить в привидения и загробный мир! Иллюзию увеличивал неопределенный костюм женщины; голова ее была повязана чем-то белым, почти скрывавшим волосы, — точь-в-точь так же Марат обыкновенно повязывал голову!..
Немного оправившись, я задал совершенно излишний вопрос:
— Дома мадемуазель Марат?
— Да, войдите.
Мы миновали темный закуток и очутились в бедной, по опрятной комнате. Вся мебель ее состояла из стола, трех стульев и грубо сколоченной книжной полки. На стене висела клетка, где распевали два чижа; большое стекло окна было разбито и заклеено промасленной бумагой, через которую в этот дождливый день проникало лишь тусклое подобие света.