Оратор очень умело связал версальский спектакль с голодом, царившим в столице. Он доказывал, что это части одного дьявольского заговора, составленного знатью и королевой. Он утверждал, что, пока король будет находиться вдали от Парижа, среди наших врагов, контрреволюция не отступит и хлеб не появится. А значит, следует немедля вырвать национального пекаря из враждебного народу окружения!
Последние слова Дантона, которых не мог заглушить гром аплодисментов, звучали как заклятие:
— Пекаря, пекариху и пекаренка — в Париж! Добудем короля — будем с хлебом! А опоздаем — не только останемся без жратвы, но и погубим дело революции!..
Что тут произошло, и сказать не могу. Люди вскакивали с мест, поднимали руки, сжатые в кулаки, кричали, словно давали клятву; многие бросились к бюро, чтобы приветствовать Дантона; из-за трибуны вновь появился Демулен с растрепанными волосами и горящими глазами, а вслед за ним вдоль нашего ряда пронеслось несколько человек с саблями и пистолетами в руках…
Неожиданно для себя я попал в общую суматоху. Один из вооруженных, толстый и неловкий, проходя мимо нашей скамьи, так наступил мне на ногу, что отдавил все пальцы. Вскрикнув от боли, я вскочил. Толстяк стал оправдываться. Пока происходила эта перепалка, я, естественно, потерял из виду ораторскую трибуну, и только голос, вдруг оттуда раздавшийся, вернул меня к обсуждаемым событиям.
Голос, хотя и не такой громкий, как у Дантона, был мужественным, звучным, раскатистым.
Оратор говорил:
— Господин председатель сорвал маски со злодеев и показал, откуда грозит нам опасность; но он не сделал одного: он ничего не сказал о тех мерах общественного спасения, которые необходимо принять немедленно!..
Мейе сжимал мою руку:
— Да посмотри же, несчастный! Это он!..
Я поднял глаза и увидел Марата.
Среди свежих документов моего архива есть вырезка из газеты «Век» от 6 ноября 1841 года. В ней значится следующее: «Вчера, на чердаке, на улице Барильери, в возрасте восьмидесяти трех лет, скончалась сестра знаменитого Марата. Эта дама, напоминавшая своего старшего брата чертами лица, жила на то, что зарабатывала, изготовляя часовые стрелки; в ремесле этом, говорят, она была замечательно искусна. Четверо друзей и соседей проводили ее прах до кладбища. Один неизвестный заплатил 6 франков за право поставить крест на ее могиле…»
Этим «неизвестным» был я.
И, правда, кому я был ныне известен, кто помнил обо мне в эти годы?..
Живя далеко от столицы, я узнал о болезни с опозданием и успел только к похоронам. Вместе с консьержкой, бакалейным торговцем и соседкой, закрывшей глаза покойной, я проводил ее в последний путь.