— Когда я был маленьким, в Брабанте представляли мистерию про потоп. Там был ковчег, и Ной, и сыновья его. Волны являли синим полотном. Голубей пускали из клетки, они летели…
— У нас небось такое не представишь. Корабль целый строить — это ж кто возьмётся… А Ференцу я завтра всё выскажу. Нет, чтобы сначала ризу снять, а потом набираться. Ничего, если не отойдёт — покрасим луковой шелухой. Не сумел ходить в белых, пусть в красных представляет.
В тепле её дома ноги отказали Хансу, и он мешком сидел в кресле, пока Агнесса доставала из сундука старую перину и стелила её на прежнее место. Уже засыпая, он ощущал, как ловкие руки расстёгивают пряжки и распутывают шнурки.
Потолок был знакомый — тёмный, с закопчёнными балками, с которых свисали пучки трав и луковые и чесночные косы. Запахи были знакомыми — мяты и валерианова корня, полыни, череды, а ещё дыма и мёда, и совсем немного — кота. «Наглого и чёрного,» — уточнила память. Это от корытца, что стоит за дверью. Если не лежать на полу, то и не почуешь.
На секунду Хансу почудилось, что весь этот год привиделся ему во сне, и лишь вчера была метель, и он стоял, опираясь на мушкет, тщась разглядеть сквозь режущие лицо ледяные перья, куда в одночасье пропали все бравые парни Клааса.
Скрипнули половицы. Перекатив по перине гудящую голову, он увидел Агнессу. Она шла босиком, в мятой рубахе тонкого полотна и нижней юбке, с небрежно, для сна, заплетённой косой. Легко подняла с пола на скамью таз. Потащила за рукав из воды его рубаху, потёрла побледневшее винное пятно. Плеснула в таз щёлоку из горшка, долила парящего кипятка из котла над очагом и неспешно принялась за стирку.
Плеск воды, запахи, тепло утаскивали назад, в дремоту. Ханс заснул и увидел Марию на дубовом троне — тонкие девичьи персты придерживают белое покрывало. Младенец выставил из пелёнок пухлый кулачок. Старший волхв, в старинном камзоле с длинными разрезными рукавами, приклоняет колени. «Осторожно, отец Питер, — хочет крикнуть Ханс, — не споткнитесь!» За спиной Девы стоит повитуха — широкое лицо спокойно, губы едва тронуты мечтательной, сонной улыбкой, светлая коса убрана под чепец, в руках обливной дельфтский кувшин и полотенце.
— Ты таки сделал из меня волхва, Ханс! — улыбнулся священник. — Но у тебя я гораздо красивее, чем в жизни — такое достоинство. И волос ты мне написал много больше, чем оставил мне Господь.
— Я что вижу, то и писал, — упорствовал господин живописец.
— Если ты писал то, что видишь, то где башмаки у верблюда? Я, между прочим, очень помню: передние ноги были в деревянных, а задние — в сапогах. А вот наш Теофраст вышел, как живой. Что за волшебство — я хожу, а он следит за мной глазами.