В камере не было никакой мебели; серые гладкие стены без единой ниши или выступа и столь же ровный бетонный пол с единственным круглым отверстием посредине — очевидно, для стока воды при уборке.
Это ожидание могло изнурить кого угодно — что уж говорить о самом приговоренном. Смертник прислонился к стене и сполз по ней, в конце концов оказавшись на корточках. Он неотрывно смотрел на вторую дверь. Именно оттуда придет ОНО… Казалось, третий звонок никогда не прозвенит.
Парфенов, как ни старался, не мог сдержать нетерпения. Он едва не сучил ногами. Губы сами складывались в нервную улыбку, так что на пухлых щеках образовались трогательные ямочки. Председатель, напротив, был сама невозмутимость, он больше не сверлил «гения» взглядом — экономил уничтожающий заряд на потом. Он не верил в действенность Наказателя, выведенного в лаборатории, но имел крепкие нервы и без труда мог дождаться позорного фиаско эксперимента. Это его предвкушение было не менее сладострастным, чем парфеновское ожидание успеха.
Приговоренный внешне не проявлял страха. Никто во всей тюрьме не мог даже предположить, что он жаждет прихода Наказателя, как любой смертник ждет исполнения своего последнего желания. «Потом меня все равно убьют, — думал он, — но это потом…» Он был уверен, что напоследок сумеет получить еще одно быть может, самое главное в своей жизни. Такое, которого не испытывал еще ни один смертный.
Да, не оскудела еще земля русская талантами — японцы отстают в разработках такого рода по крайней мере на пять лет, а американцы и того больше. Слишком много сомнений, нерешительности — плоды чрезмерной демократии…
Третий звонок грянул как гром среди ясного неба. Прямоугольная стальная плита с тихим лязгом уехала в стену, и внутрь камеры полезли омерзительно причмокивающие рты. Потом выяснилось, что ими заканчивались длинные щупальца. Председатель комиссии похолодел — в первое мгновение ему показалось, что в наш мир заявился жуткий кумир его сына, мертвый бог Ктулху.
Ярко-розовые бесконечные ленты языков плотоядно облизывали пупыристые раздутые губы, капала на пол пузырящаяся пахучая слюна. При близком рассмотрении пупырышки на губах оказались присосками.
Кого-то из экспертов начало тошнить, и он опрометью бросился в туалет. Другие зажимали руками рты, изо всех сил пытаясь досмотреть экзекуцию до конца. Третьим же это жуткое представление явно пришлось по душе. Вот только показывать свои эмоции было политически неграмотно.
Смертник весь затрепетал, ведь он мог получать удовольствие от многого, и особенно от боли — как чужой, так и своей. А тем временем этот живой клубок не спешил приниматься за дело. Он полностью втек в камеру и теперь расправлял все свои многочисленные конечности, словно проверял «инстументарий», как хирург, готовящийся к сложной и долгой операции.