Порою они останавливались, чтобы вдохнуть запах цветов — аромат чахлой сирени, выросшей на крошечном дворике. Жермини на ходу срывала листик и шла, покусывая его.
Над их головами весело и беспечно вились, кружились ласточки. Птицы перекликались друг с другом, клетки отвечали небу. Все пело вокруг Жермини, и она счастливым взглядом окидывала женщин с обнаженными руками, высунувшихся из окон, мужчин, работающих в садиках, матерей, сидящих на порогах и нянчащих детвору.
Кончался спуск, кончался и тротуар. Улица сменялась широкой меловой дорогой, белой, пыльной, замощенной какими-то обломками, кусками штукатурки, известковым и кирпичным мусором, перерытой, перерезанной глубокими, сверкающими по краям колеями: их оставляли ободья больших колес, телеги, груженные камнями. Тут начиналось то, что всегда начинается за чертой Парижа, росло то, что всегда растет там, где ничего не растет, — один из тех пустынных пейзажей, которые существуют вокруг больших городов, первая зона пригорода intra muros[19], где природа жалка, почва истощена, земля усеяна устричными раковинами. Без конца тянулись наполовину огороженные участки, уставленные тележками и телегами, чьи оглобли рисовались на фоне неба, большие дворы, где дробили камень, фабричные корпуса в лесах, строящиеся домишки рабочих, еще сквозные, отмеченные флажками каменщиков, бело-серые песчаные пустыри, огороды, обнесенные туго натянутыми веревками и раскинувшиеся у водомоин, к которым спускались каменистые откосы дорожной насыпи.
Вскоре последний фонарь на зеленом столбе оставался позади. Из города и в город по-прежнему текла толпа гуляющих. Дорога жила шумной жизнью и развлекала глаз. Навстречу Жермини шли женщины, несущие тросточки мужей, уличные девицы в шелках под руку со своими братьями в рабочих блузах, старухи в праздничных платьях, которые, скрестив руки на груди, прогуливались после трудового дня. Рабочие везли младенцев в колясочках, мальчишки с удочками возвращались с рыбной ловли в Сент-Уэне, многие тащили ветки цветущей акации, привязанные к концам палок.
Порой проходила беременная женщина, ведущая за руку маленького ребенка, и на стену ложилась тень ее огромного живота.
Все шли неспешно, спокойно, нарочно замедляя шаг, весело покачиваясь на ходу, разомлевшие и счастливые. Никто не торопился, и на ровной линии горизонта, по временам прорезаемой белым дымком проходящего поезда, группы гуляющих казались неподвижными черными точками.
За Монмартром местность была иссечена глубокими выемками, огромными четырехугольными ямами, в которых вились и скрещивались утоптанные сероватые тропинки. Трава там была смятая, пожелтевшая и бархатистая в огненных лучах солнца, заходящего где-то вдалеке, в просвете между домами. Жермини любила смотреть, как работают там чесальщицы шерсти, как пасутся на выбитой земле лошади с живодерни, как гоняют шары солдаты в красных штанах, как ловят детишки обруч серсо, совсем черный на светлом небе. Потом дорога сворачивала к железнодорожному мосту; но, чтобы добраться до него, нужно было пройти через поселок клиньянкурских каменщиков и тряпичников, пользовавшийся дурной славой. Жермини и Жюпийон старались как можно быстрей миновать эти сбитые из краденых досок постройки, откуда словно сочились притаившиеся там гнусности. Жермини боялась этих домишек: полулачуг, полуземлянок, — чувствуя, что в них ютятся все преступления — исчадия ночи.