«Как же, разбежалась», — подумала Оливия. А ее тюльпаны? Вон они, видны из окна столовой, праздничные, ликующие головки, желтые и красные, — все они увянут к ее возвращению.
«Дай мне несколько дней на сборы, надо тут кое о чем договориться», — сказала она. Сборы и договоры заняли двадцать минут. Оливия позвонила на почту Эмили Бак и попросила сохранять ее корреспонденцию.
«Ну, Оливия, вам там будет хорошо», — сказала Эмили. «Угу, — согласилась Оливия. — Не сомневаюсь».
Потом она позвонила Дейзи, которая жила выше по их же дороге, и попросила ее поливать сад. Той самой Дейзи, которая вообразила себе — у Оливии не было на этот счет никаких сомнений, — что она проживет годы своего вдовства с Генри Киттериджем, если только Оливия умрет раньше его. Дейзи сказала: «Генри был всегда так добр, если я просила его поливать мой сад, когда я к маме уезжала». И добавила: «Вам там будет хорошо, Оливия. Вам будет повеселее».
Повеселее? Оливия не надеялась, что теперь это вообще для нее возможно.
После полудня она поехала в инвалидный дом и объяснила Генри, что собирается сделать, а он неподвижно сидел в своем кресле на колесах, все с тем же выражением растерянной вежливости, которое так часто у него бывало, будто ему на колени положили что-то такое, чего понять он не мог, но это требовало от него вежливого выражения благодарности. Был ли он глух или нет — все еще оставалось под вопросом. Оливии не верилось, что он не слышит, не верила этому и Синди — единственная симпатичная медсестра в отделении. Оливия дала ей номер телефона в Нью-Йорке.
«Она хороший человек, его новая?» — Синди отсчитывала таблетки в маленькие бумажные стаканчики. «Понятия не имею», — ответила Оливия. «Зато плодовитая, как я погляжу», — заметила Синди, берясь за поднос с лекарствами.
Оливия никогда не летала самолетом одна. Не то чтобы она сейчас была совершенно одна: разумеется, были с нею и другие пассажиры — четверо — в самолете, который размером едва мог сравниться с половиной междугородного автобуса компании «Грейхаунд». Они все прошли через контроль безопасности в благодушном спокойствии, точно стадо коров; казалось, только Оливия испытывает смятение. Ей пришлось снять замшевые сандалии и большие часы Генри — «таймекс», которые она носила на располневшем запястье. Вероятно, из-за странной интимности ситуации, когда она стояла в одних колготках, без обуви, волнуясь, что часы вдруг встанут после того, как пройдут сквозь аппарат, Оливия на полсекунды влюбилась в огромного охранника, который так по-доброму сказал: «Ну вот и все, мэм!» — и протянул ей пластмассовую миску, выкатившуюся к ней с ее часами. Да и оба пилота — каждый из них выглядел не старше двенадцати лет, с их ничем не озабоченными лицами, — тоже были к ней добры: это ощущалось в том, как, прежде чем уйти в свою кабину и закрыть стальную дверь, они спросили, не согласится ли она занять место подальше, сзади — чтобы распределить в салоне вес. И у нее возникла и расправила крылья мысль: матери этих мальчиков должны ими гордиться.