Впрочем, день уже почти подошел к концу. Оливия смотрит в потолочное окно над кроватью и убеждает себя, что, по всей вероятности, ей удалось благополучно пережить этот день. Она рисует в воображении картину нового сердечного приступа в день свадьбы сына: она сидела бы на складном стуле на лужайке, на глазах у всех присутствующих и, после того как ее сын произнес «да», она неожиданно молча упала бы замертво лицом в траву, а ее огромный зад торчал бы вверх вместе со всеми этими просвечивающими геранями. Потом все говорили бы об этом много дней напролет.
— А что это за штуки у тебя на лице?
Оливия поворачивается лицом к двери:
— Как, ты все еще тут? Я думала, ты ушла.
— У тебя на лице из одной такой штуки волосок торчит, — говорит девочка, теперь уже гораздо храбрее, и делает шаг в комнату. — Которая на подбородке.
Оливия снова обращает взор к потолочному окну и воспринимает эти слова без биения крыла у себя в груди. Поразительно, какими противными теперь растут дети! Зато как здорово было сделать это окно над кроватью. Крис говорил ей, что иногда зимой он может, лежа в постели, смотреть, как идет снег. Он всегда был таким, он совсем не такой, как другие, очень впечатлительный, чуткий. Потому он и стал замечательным художником и пишет в основном маслом, хотя мало кто мог бы ожидать этого от ортопеда. Он очень сложный, интересный человек — ее сын, такой впечатлительный уже в детские годы, что однажды, читая «Хайди»,[19] он написал картину — иллюстрацию к прочитанному: какие-то полевые цветы на альпийском склоне.
— Что это за штука у тебя на подбородке?
Оливия замечает, что девочка жует ленточку от платья.
— Это крошки, — отвечает она, — от маленьких девочек, которых я съела. А теперь уходи, пока я тебя тоже не слопала. — И она делает большие глаза.
Девочка делает шаг назад, держась за косяк.
— Все ты выдумываешь, — наконец произносит она, однако поворачивается и исчезает.
— Давно пора, — бормочет Оливия.
Теперь ей слышен неровный стук высоких каблуков по коридору. «Ищу комнатку для девочек», — произносит женский голос, и Оливия узнает голос Дженис Бернстайн, матери невесты. Голос Генри ей отвечает: «Это прямо, прямо вон там!»
Оливия ждет, что Генри заглянет в спальню, и минуту спустя он так и делает. Его большое лицо сияет приветливостью, как это всегда случается с Генри в многолюдных компаниях.
— Ты в порядке, Олли?
— Ш-ш-ш. Тихо! Мне не хочется, чтобы все узнали, что я тут.
Он проходит глубже в комнату.
— Так ты в порядке? — шепчет он.
— Я готова ехать домой. Хотя думаю, ты-то готов держаться до конца. Терпеть не могу взрослых женщин, называющих уборную «комнаткой для девочек». Она что, напилась?