– Еще немного, миледи Анна, – тихо проговорил он. – Еще совсем немного.
Джанук отдавал приказы морякам. Свежий ветер усиливался, а вечерняя звезда показывала новый путь.
И тут между корсаром и звездой возникла огромная тень.
– Ты все-таки скажи мне, – пророкотал Хакон, – мне это весь день не дает покоя.
– Что тебе не дает покоя, скандинав?
– Ты сказал, что для того, чтобы остаться живыми в сражении на галере, нужно помнить три вещи. А потом назвал только две. Спрятаться под скамьями…
– Да.
– И дождаться второго залпа.
– Правильно.
– А что третье?
– Третье? – Джанук прижал руки к щекам. – Ты хочешь сказать, что я не назвал вам третью вещь? Но она же самая главная!
– Да! – взорвался скандинав. – Так что это такое?
Джанук подмигнул:
– Не дать себя убить.
Звук был едва слышен и почти не различался на фоне остальных шумов темницы: постоянного стука капель воды, стекавшей по позеленевшим стенам, шебуршания крыс в протухшей соломе, бормотанья, плача и храпа узников, находящихся в разных степенях безумия. Их объединяло одно: все они были безрукие. Однако чуткий слух, обостренно воспринимающий подобные вещи, мог уловить стоны человека, испытывающего страшные муки.
Фуггер обладал именно таким слухом. Ему достаточно долго пришлось слушать самого себя и тех, кто умирал на его виселице. Двое из семи безруких исчезли за дверями камеры. Оба не вернулись, и только изредка раздававшийся на пределе слышимости вопль ужаса отмечал ход времени, хотя Фуггеру казалось, что он провел здесь всю ночь и часть следующего дня. Он забился дальше в угол, стараясь не придавить ворона, который все еще прятался у него под рубашкой. Теплое тело птицы, прижавшееся к его спине, служило утешением. Слабым утешением.
– Что я наделал, Демон, милый? – прошептал он. При звуках его голоса ком лохмотьев рядом с ним вздрогнул, издал бессмысленный крик и снова погрузился в сон. Им оставили бочонок вина, и они его допили – все, кроме Фуггера. Он не хотел терять способности соображать. Больше ничего у него не было.
«И много мне от этого пользы! – подумал он. – Я поменял отбросы под виселицей на камеру смертника, вымышленных фурий на настоящих, облеченных вонючей плотью. О чем я думал, когда пытался сравняться с каким-то героем из старинных историй? Что я могу сделать здесь? Только подхватить крики тех, кого уже забрали».
Тут раздался совершенно другой вопль: это дверь заскрипела на петлях.
Генрих фон Золинген стоял в дверях, и пламя факела высвечивало его силуэт. Два немца смотрели друг на друга. До этой минуты Фуггеру удавалось справляться со своей реакцией на этот кошмар, явившийся из его прошлого. Если он и трясся немного сильнее, это вполне соответствовало его новой роли. А Генрих видел в нем только очередной инструмент для своего господина.