Старший из них, человек лет шестидесяти, высокий и сухощавый, с обветренным лицом, был закутан в шкуры диких зверей, обличью которых он, должно быть, подражал, поскольку олени, волки и медведи давно уже стали самыми близкими его друзьями. По рассказам индейцев, это был один из тех несчастных, в которых Великий карбункул породил с самой ранней юности своего рода безумие и для кого единственным смыслом жизни стали исступленные поиски этого камня. Все, кому пришлось побывать в этих краях, называли его Искателем, и настоящего имени его никто не знал. Никто уже не мог вспомнить, когда он принялся разыскивать драгоценность, и в долине Сако даже сложили легенду о том, что за свою неутолимую страсть он осужден вечно скитаться в горах в поисках Великого карбункула, встречая каждый восход солнца лихорадочной надеждой, а каждый закат — безутешным отчаянием. Рядом со злополучным Искателем сидел пожилой человечек в шляпе с высокой тульей, несколько напоминавшей тигель. Это был некий доктор Какафодель из далеких заморских стран, который за время своих занятий химией и алхимией иссох и прокоптился, как мумия, потому что ни на минуту не отходил от горна, вдыхая вредоносные пары. Трудно сказать, справедливо или нет, но про него говорили, что в начале своих исследований он, выпустив из собственного тела самую драгоценную часть своей крови, израсходовал ее вместе с другими неоценимыми ингредиентами на один неудавшийся опыт и с тех пор навсегда потерял здоровье. Третьим был господин Икебод Пигснорт — богатый купец и член бостонского городского управления, старейшина церкви знаменитого мистера Нортона. Враги мистера Пигснорта распространяли о нем нелепые слухи, утверждая, будто он любил после утренней и вечерней молитвы, раздевшись донага, часами валяться в груде шиллингов с изображением сосны — первых серебряных денег в Массачусетсе. Имени четвертого, о ком нам следует сказать, никто из присутствующих не знал, и он отличался главным образом желчной усмешкой, все время кривившей его худое лицо, да огромными очками, благодаря которым все окружающее воспринималось этим джентльменом в искаженном, утратившем естественные краски виде. Имя пятого тоже осталось неизвестным, и это тем более досадно, что, как выяснилось, он был поэтом. Глаза у него сияли, но сам он казался весьма заморенным, что, впрочем, являлось более чем понятным, принимая во внимание его обычный рацион, состоявший, по утверждению некоторых, из туманов, утренней мглы и клочка первой попавшейся тучки, иногда сдобренной приправой из лунного света, если его удавалось раздобыть. Немудрено, что его поэтические излияния изрядно отдавали всеми этими деликатесами. Шестым был сидевший в стороне от остальных молодой человек с надменным лицом, в украшенной перьями шляпе, которую он не пожелал снять, хотя здесь были люди постарше его; в света костра поблескивала богатая вышивка на его одежде и вспыхивали драгоценные камни на эфесе шпаги. Это был лорд де Вир, про которого рассказывали, что у себя в замке он проводил все время в фамильном склепе, тревожа бренные останки своих предков и отыскивая среди костей и праха свидетельства их земной славы и могущества, чтобы помимо собственного тщеславия он мог бы похвалиться всем тщеславием своего рода.