Любаве он велел наряжаться в меру, быть с Атаманом приветливой, благодарить за честь, но от матери не отходить ни на шаг. Аграфене — обменять козу на хоть какую берданку, а поросенка на пса — мол, муж сбрендил на старости лет, на охоту ему, дураку, приспичило. И чтоб выла погромче! Для верности он поставил жене синяк, небольшой, но заметный, а потом долго просил прощения. Из еды велел заготовить сала, муки, щепоть соли, туесок меда — все легкое, сытное. В сентябре в лесу с голоду не пропадешь. Лельке с Лялькой по девичьему легкомыслию не было сказано ничего — разболтают. Пашке тем паче ничего объяснять не стали, он даже радовался — отец стал с ним больше играть, чаще брать на руки и учить: мол, ты, сынок, старший мужчина в доме. К свадьбе готовились десять дней. Накануне для Любавы собрали славный девичник. Атаман же, по старой своей привычке, вымылся в баньке, созвал дружков и напился до полного свинства. Пока мужики гуляли, Мосес Артурович перемолвился словом с молодым пареньком из сельчан. Тот давно сох по Любаве, глаз с нее не сводил и, по слухам, сам хотел прислать сватов в конце октября — да вот не успел. К тому же, по счастью, парень был сиротой… Мосес Артурович объяснил ему просто: хочешь девочку нашу спасти, а может, и в жены ее взять — уходи. В Смоленск. Там защита и власть. На рассвете постучишь к Аграфене, уговоритесь, где найдете друг друга в лесу, и веди ее с детьми в стольный город. Только по тракту не ходи — если искать начнут, так по Смоленской дороге. Ты хороший солдат, сынок, ты справишься. А погони за вами дня два точно не будет — это я тебе обещаю как парикмахер.
Когда налитого самогоном по самое горлышко Атамана втащили в спальню, Мосес Артурович последовал за ним — заплести его превосходительству драгоценные волосы и почесать пятки. Охранник закрыл двери опочивальни снаружи и минут через десять, судя по звукам, сам захрапел, словно боров. Осталась сущая мелочь — связать пьяного скота так, чтобы тот не смог и пошевелиться. Веревочные прочные петли на руки, на ноги, руки к ногам, кляп в зубы и еще прикрутить к кровати, чтобы не рыпался. Когда парикмахер попробовал вставить кляп, Атаман проснулся и даже укусил врага за палец, но закричать не успел. Новую петлю Мосес Артурович набросил на шею и слегка затянул, объясняя, что будет, если Пророк начнет дергаться. Острый ножик был заточен заранее. Такой случай — избавить больную землю от отвратительной, грязной, кровавой, развратной свиньи. Мосес Артурович медленно провел острым лезвием по бычьей шее атамана, с наслаждением наблюдая, как меняется ненавистное лицо, как страх искажает черты. Потом достал ножницы. Щелк! Щелк! Щелк! Рыжие с редкой седою нитью волосы падали на кровать и на пол. Обнажалась шишковатая голова с темно-красным родимым пятном на макушке, беспомощный маленький подбородок, тонкие губы, обвислые щеки… Не ограничившись стрижкой, старый парикмахер начисто выбрил Пророка. Волосы, чуть подумав, собрал в наволочку, скатал и засунул в сумку с инструментом. А потом взял заранее припасенную сажу, развел своей же мочой, обжег на свече иголку и наколол на лбу атамана бранное слово. Он помнил, как делали татуировки «крутые» пацаны в драчливом ереванском дворе. Напоследок Мосес Артурович плюнул врагу в глаза, затем уложил на бок, старательно прикрыл одеялом и задул свечку — если кто глянет, решит, мол, спит батюшка. Проснувшемуся было охраннику он сказал то же самое: почивает наш благодетель, велел не беспокоить, пока сам не встанет.