Не смей меня трогать!
Я яростно отмахиваюсь. Окабе тихо извиняется, убирает протянутую ко мне руку. Я сейчас немыслимо чувствительна, так что, пожалуйста, не надо меня трогать. В голове крутятся нужные слова и жесты, но я не в силах ими воспользоваться. Прости, мне и впрямь следовало бы вести себя повежливее. Когда у меня возникают проблемы с рвотой, все тело каменеет. Мне плохо, Господи, как же мне плохо! Колочу кулаками в грудь Окабе. В мускулистую, литую, тугую грудь. Руки от кистей до локтей понемногу немеют. Хорошо, хорошо, как хорошо… Хочется ударить его снова. Бью. Бодаю лбом в плечо. Окабе не реагирует как должен бы — ему что, совсем не больно? Ну-ка еще разок! Он с необыкновенной легкостью перехватывает мои руки. Дергаюсь, бьюсь, пытаясь освободиться из его захвата. Не трогай меня, не трогай меня, не трогай, прошу! Ведь иначе мне придется снова тебя ударить!
Поняв, что ударить его я больше не сумею, принимаюсь колотить себя по голове.
Окабе снова перехватывает мои запястья, но я рвусь как бешеная, наконец ухитряюсь освободиться, и вот тут-то меня выворачивает наизнанку. Приступ бешенства уносит вместе с рвотой, но сразу же за ним меня охватывает сонливость. Ни капельки не похоже на рвоту, искусственно вызванную после обильной еды.
Окабе на руках вносит меня в кабину, и довольно долго мы просто едем вперед, молча и не спеша. На первом же съезде с шоссе он останавливает трейлер.
Вынимает ключи.
Берет меня за руку. Мы куда-то идем. Мы заходим в придорожный отельчик.
В какое время суток ни зайди в подобное заведение, освещение там всегда тусклое. Полумрак помогает мне расслабиться. Нет яркого света — значит нечему действовать на нервы. Впервые в жизни я испытываю к дешевому, убогому отелю истинную нежность. Как только мы входим в номер, Окабе наполняет ванну водой — прохладной, чуть теплее температуры тела.
Когда успел этот человек изучить меня столь досконально?
Кожа моя в такие минуты настолько чувствительна, что ей просто не вынести более высокой температуры. От горячей воды мне сейчас стало бы только хуже, да и от душа толку никакого. Сейчас мне необходима защита от внешнего мира, укрытие, безопасность. Даже тела Окабе недостаточно. Каждый мой волосок стоит дыбом. Эти волоски надо как-то пригладить. Надо снова заставить лечь и прижаться к коже — как поступают с бархатом, ворс которого заглажен неправильно.
Следы рвоты у меня на шее и груди медленно исчезают, смытые не колючими струйками душа, но водой, набранной в принесенный со столика графин. А потом меня, как ребенка, опускают в ванну. Трудно ли вообразить, что, возможно, он был так же ласков и с преследовавшей его истеричкой? Голоса принимаются за свое. Нежность его не имеет отношения к чувствам, она инстинктивна. Он нежен, даже когда ничего не ощущает эмоционально. Нежен просто потому, что касается чего-то мягкого. Ведь осторожен же человек, когда персик в руки берет! Вода не покрывает моих плеч, им холодно. Окабе — животное. Живет инстинктами, инстинктами. Но… знаете, на свете полным-полно мужиков и похуже животных. Мужиков, которым плевать — помнут они персик или нет, потому что они уверены, что персик этот — их собственный. А Окабе — совсем неплохой парень, точно. Если бы я могла привыкнуть к жизни в грузовике — оставила бы его себе насовсем. Да. Насовсем бы оставила. Возможно, я бы полюбила его, до слез полюбила. Ты идиотка, детка! Ну и что, что у него есть какая-то там жена? К черту жену, она ничего не значит! Люблю я его? Нет. Мы существуем порознь, а не вместе.