Виктор, вы случайно оказались на месте происшествия или услышали крик о помощи?
Нет, никаких криков мы не слышали. А получилось так. Когда мы проходили мимо газетных стендов, кто-то из ребят, кажется, Толик Дегтярев, сказал: «Смотрите, что там такое?» — и указал рукой в сторону боковой аллеи. В просвете между деревьями мы увидели мужчину, который нагнулся над землей и что-то делал. Его поведение показалось нам подозрительным. Разделившись на две группы, мы решили подойти к мужчине с разных сторон, однако при нашем приближении он бросился бежать. Мы погнались за ним и быстро настигли. В этот момент я заметил, что поперек аллеи в неестественной позе лежит человек. Я послал Дегтярева к ближайшему телефону-автомату, чтобы он вызвал милицию и скорую помощь.
Как вел себя задержанный?
Ругался, кричал: «Отпустите, гады, я не виноват!»
Виктор, постарайтесь вспомнить, в районе места происшествия вы больше никого не видели?
Нет, только незадолго до этого мужчина и молодая женщина прошли нам навстречу. Мне даже показалось, что они нас испугались, хотя у всех ребят были нарукавные повязки.
Почему вы сразу не сообщили об этом?
А у меня никто не спрашивал.
Опознать их, если потребуется, сможете?
Женщину, пожалуй, смогу…
Неторопливо прогуливаясь возле стенда «Лучшие спортсмены города», Андрей исподволь поглядывал на живописную группу примерно в двадцати пяти — тридцати метрах от себя: несколько человек расположились на садовой скамейке, остальные обступили их плотным полукругом. Футбольные «фанаты», как всегда, абсолютно не обращали внимания на прохожих. Кто-то отчаянно жестикулировал, избежавший акселерации сутулый юноша с вытянутым угреватым лицом что-то убежденно доказывал убеленному сединами пенсионеру. Временами до Кондрашова доносились отдельные реплики, дружные взрывы смеха, а также непереводимые на иностранные языки словосочетания…
«Гончаренко занимался расследованием с первого дня и виновность Опарина принял за аксиому, — рассуждал капитан. — Сакраментального вопроса «кто совершил преступление?» для него попросту не существовало. Оставалось убедить руководство и без проволочек передать материалы прокурору. Тем не менее, шеф подключил к делу меня. Почему? Потому что разглядел под ворохом очевидных гипотез и «неопровержимых» улик невзрачный листок бумаги? Или им руководило какое-то особое, внутреннее чутье? Как бы то ни было, Игнатьич и на этот раз оказался прав. Самоубийство Опарина все перевернуло с ног на голову. И стоило копнуть чуть глубже, как тотчас выяснилось, что вопрос «кому это выгодно?» не так наивен, как представлялось начальнику следственного отдела, да, честно признаться, и мне самому. Ватная фабрика, соседи, «Портретист», теперь еще показания Бондаренко, какие-то мужчина и женщина. Так все-таки — кому это было выгодно?..»