— Тот самый, — заставила себя ответить Леони.
Бальярд прошел через комнату к круглому столику с напитками, налил Леони стакан бренди и вернулся.
— Судя по вашим лицам, господа, — сказал он, вкладывая стакан в ледяные пальцы девушки, — полагаю, этот человек вам известен?
— Верно, — подтвердил Торон. — Его имя несколько раз фигурировало в расследованиях, но доказательств всегда оказывалось недостаточно, чтобы предъявить обвинение. По-видимому, он затеял вендетту против мсье Верньера — хитроумную и коварную газетную кампанию. Правда, в последние несколько недель он стал менее осторожным.
— Или более наглым, — вставил Бушу. — Имело место происшествие в доме э-э… развлечений в квартале Барбе Каркассона, после которого девушка осталась жестоко обезображенной.
— Мы полагаем, что его все более безрассудное поведение отчасти вызвано прогрессирующим развитием его… заболевания. Оно уже поразило мозг. — Торон, отвернувшись, одними губами, чтобы не слышала Леони, произнес слово «сифилис».
Бальярд обошел кушетку и сел рядом с Леони.
— Расскажите инспектору все, что знаете, — сказал он, взяв в руки ее ладонь.
Леони поднесла бокал к губам и сделала еще глоток. Алкоголь обжег горло, зато заглушил кислый вкус во рту.
Что толку теперь скрывать?
Она заговорила, не умалчивая ни о чем, описывая все подробности — от похорон на Монмартре и нападения в пассаже «Панорам», к той минуте, когда она и ее любимый брат вышли из почтовой кареты на площади Перу и дальше — к кровавым событиям этого вечера в лесу Домейн-де-ла-Кад.
Март, сентябрь, октябрь.
В комнате наверху Изольда все еще металась в беспамятстве горячки, поразившей ее при виде падающего наземь Анатоля.
Видения тревожили ее разум. Глаза блеснули, приоткрывшись. На один короткий счастливый миг ей показалась, что она лежит в объятиях Анатоля и свет единственной свечи отражается в его карих глазах, но видение померкло. Кожа соскользнула с его лица, под ней открылся череп, мертвые кости, зубы и черные дыры на месте глаз.
И непрестанный шепот. Зловеще звенящий голос Константа просачивался в ее горячечное сознание. Она металась на подушке, стараясь выбросить из головы эхо его голоса, но от этого какофония лишь становилась громче. Где голос, где эхо?
Она уснула и увидела их сына, плачущего по отцу, которого никогда не видел, отгороженного от Анатоля словно стеклянным экраном. Она плакала по ним обоим, но ни звука не сорвалось с ее губ, и они не слышали ее.
Она протянула руку, и стекло разлетелось мириадами острых осколков, и она смогла коснуться кожи, холодной и твердой, как мрамор.