Ну и зверь же был этот унтер! Роста среднего, но широкий в плечах, с круглым, полным, цвета вареного рака лицом. Выпученные глаза его были в синих прожилках. За эти выпученные глаза мы прозвали его Лягухой. Лягуха заставлял нас идти без отдыха много часов подряд. Было жарко, невыносимо пыльно, мы еле держались на ногах от усталости, были изнурены голодом и жаждой. Передышка, если Лягуха давал нам ее, была всегда вблизи какого-нибудь колодца и никогда возле самого колодца. Само собой разумеется, он запрещал нам утолять жажду. Издеваясь, он со смехом объяснял, что делает это для нашего же блага: чтобы мы, будучи разгоряченными, не схватили воспаление легких. Зато сам он пил вдоволь и жадно. Так же вдоволь пили по двое его подчиненные, в то время как другие оставались сторожить нас с автоматами наготове. Более того, на каждом привале Лягуха раздевался до пояса и обливался водой, а потом опрокидывал себе на голову целое ведро холодной воды.
Не знаю, есть ли на свете более нестерпимая мука, чем жажда. Что может быть мучительнее, чем идти десять километров по невыносимой жаре и пыли, быть смертельно усталыми и все же идти, найти в себе силы, чтобы двигаться, ибо ты хорошо знаешь, что если упадешь, то будешь пристрелен. А тут тебе дают передышку в каких-то тридцати метрах от колодца с чудесной водой, и главное — с изумительно холодной водой, а пить запрещают.
— Это не человек, а зверь, — каждый раз говорил при этом Хория Быргэзан.
Нас было сто тридцать военнопленных, оборванных, грязных, обросших щетиной. По облику нас почти нельзя было отличить друг от друга. И все же, несмотря на это, опытному глазу Лягухи как-то удавалось различать нас. Только этим можно было объяснить, что к одним он относился более снисходительно, а с другими вел себя как истая бестия. К Хории Быргэзану от относился особенно враждебно. Ни на кого из нас он не набрасывался так часто с хлыстом, как на Хорию, ни на одного из нас не накладывал столько самых изощренных наказаний.
— Что у него, Хория, к тебе? — как-то спросил я его.
— Что у него — не знаю! Но зато знаю, что у меня к нему. Тезка, так и знай, в конце концов я его прикончу.
— Будь осторожен, а то пристрелят тебя. По-иному надо находить на них управу.
— Ты за меня не беспокойся. Не твое это дело!
— Нет, мое! — сердито накинулся я на него.
С тех пор как вместе таскали убитых и раненых, мы подружились и чувствовали себя настолько связанными друг с другом, что каждый готов был жизнь свою отдать, чтобы спасти другого. И все же бывают обстоятельства, когда ты ничего поделать не можешь, хотя и готов заплатить такую цену. И когда я говорю об этом, я имею в виду его смерть.