Сэр Эдвард провел день как ребенок, который потерял лучшую свою игрушку и с досады ни на что другое и смотреть не хочет. Он сердился на Тома, повернулся спиною к Сандерсу и развеселился немножко только тогда, когда доктор в обыкновенное время пришел играть в вист. Но моряку было уже не до виста; он оставил Робинсона и Сандерса на месте, а доктора увел к себе в кабинет под таким неловким предлогом, как будто ему было восемнадцать лет. Там он говорил обо всем, исключая только того, о чем бы ему хотелось говорить; спрашивал, каков его больной, и предлагал съездить на другой день вместе в деревню. К несчастью, больной давно уже выздоровел. Тут сэр Эдвард начал ссориться с почтенным эскулапом, который вылечивал всех, исключая только его одного; а ему в этот день было смертельно скучно. Он прибавил, что чувствует себя хуже, чем когда-нибудь, и непременно умрет, если проведет еще хоть три дня таких. Доктор советовал ему пить травяной настой, есть ростбиф и как можно более рассеиваться. Сэр Эдвард послал его к черту с травяным настоем, ростбифом и рассеянием и лег спать, сердитее чем когда-либо и не посмев ни разу произнести имя Анны-Мери. Доктор ушел, потирая руки от радости. Престранный человек был этот доктор.
На другой день было еще хуже: никто не смел подступиться к сэру Эдварду. Одна мысль занимала ум его, одно желание гнездилось в сердце: желание увидеть Анну-Мери… Но как это сделать? В первый раз свел их случай; во второй ее привела благодарность; потом он сделал визит из приличия; она отплатила ему визитом, и кончено. Чтобы придумать предлог продолжать знакомство, надобно было воображение поизобретательнее, чем у сэра Эдварда. Оставалась одна надежда на вдов и сирот; но ведь не всякий же день умирает какой-нибудь семейный бедняк; да хоть бы какой-нибудь бедняк и умер, легко может быть, что Анна-Мери не решится беспокоить его еще раз. И напрасно: сэр Эдвард готов был в то время пристроить всех вдов и принять на свое содержание всех сирот в целом графстве.
Погода была дождливая, и потому сэру Эдварду никак нельзя было надеяться, чтобы Анна-Мери пришла в замок; он решился сам ехать со двора и велел заложить лошадей. Том спросил, не прикажет ли он и ему ехать, но батюшка отвечал: «Мне тебя не нужно». А когда кучер, увидев, что барин уселся, спросил, куда он прикажет ехать, сэр Эдвард отвечал: «Куда хочешь». Ему все равно было куда ехать, потому что он не смел сказать, куда бы ему хотелось.
Кучер подумал немножко, потом покрутил усы и пустил лошадей во весь галоп. Дождь так и лил, и кучеру очень хотелось приехать куда бы то ни было. Через четверть часа он остановился. Батюшка сидел, или, лучше сказать, лежал в карете, и тут он высунулся из окна: карета стояла у дверей бывшего больного и, следовательно, против дома Анны-Мери. Кучер вспомнил, что в последний раз, как они тут были, барин просидел два часа, и потому он надеялся, что и нынче так же будет, а между тем дождь пройдет. Батюшка дернул шнурок, надетый на руку кучера: тот соскочил с козел и отворил дверцы.