Весь замок всполошился; управитель и пастор, которые еще накануне играли с сэром Эдвардом в вист, не понимали этой внезапной болезни и потому считали ее пустою; но Том отвел их в сторону и растолковал, в чем дело.
Решено было послать за доктором, но, чтобы не потревожить больного общим беспокойством, уладили дело так, чтобы доктор приехал как будто случайно, обедать.
День прошел как обыкновенно. Благодаря своей сильной воле, батюшка преодолел телесную слабость, но почти ничего не ел, на прогулке принужден был отдыхать после каждых двадцати шагов, а вечером играл так рассеянно, что несколько раз вводил своего партнера, Робинсона, в проигрыш.
На другой день приехал доктор. Это сначала немножко рассеяло батюшку, но потом он снова впал в прежнюю задумчивость. Доктор ясно видел, что это сплин, страшная болезнь сердца и ума, против, которой медицина еще не знает никакого верного лекарства. Он, однако, предписал разные возбуждающие средства, советовал больному есть побольше ростбифу, пить вина и искать рассеяния.
Первую часть рецепта исполнить было не мудрено: ростбиф и бордосское вино везде есть; но рассеяние в Виллиамс-Гаузе отыскать было трудно. Том истощил для этого все пособия своего воображения: чтение, прогулка, вист — больше ничего не было; как ни переворачивал эти слова, он все переменял только место и время, а ничего не выдумал такого, что бы вывело его командира из задумчивости, которая более и более усиливалась. Он предложил было ему отчаянное средство — съездить в Лондон, но сэр Эдвард объявил, что не в состоянии совершить такого дальнего путешествия, и что если уж ему суждено умереть на койке, то все же лучше перейти на тот свет из постели, чем из кареты.
Более всего беспокоило Тома то, что батюшка уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Он, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого не пускал к себе. Что касается до еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в лицо Джорджу чашку с этим питьем, которую усердный камердинер уговаривал его проглотить; с тех пор никто уже не смел подавать ему другого настоя, кроме чая, в который Том подливал немножко рому.
Между тем неисполнение докторских предписаний усиливало болезнь сэра Эдварда, и ему всякий день становилось хуже. Он сам на себя не походил; всегда сидел один, задумавшись, и сердился всякий раз, когда его кто-нибудь заставлял говорить. В парке была одна темная аллея, которая оканчивалась тенистою беседкою; больной ходил туда всякий день, сидел по несколько часов молча, и никто не смел его беспокоить. Верный Том и почтенный Сандерс беспрестанно проходили мимо его так, что он непременно должен был их видеть; но и это напрасно: он притворялся, будто не замечает их, для того, чтобы не нужно было с ними говорить. Всего хуже было то, что он всякий день более и более искал уединения и дольше оставался один. Притом зима уже приближалась, а известно, что туманные дни для несчастных, пораженных сплином, то же, что падение листьев для чахоточных. Все заставляло думать, что сэр Эдвард не переживет этого времени, если только не случится какого-нибудь чуда. Это чудо совершил один из тех земных ангелов, которые посылаются в мир, чтобы утешать несчастных.