— Было и такое: смирился, — кивнул Отшельник.
— Ты не шел на контакт со мной — вот в чем дело. И я понял, что операция провалится. А петель на твоей виселице три. Места обоим хватит.
— Вот именно, эта проклятая виселица, — отвел взгляд Отшельник. — Она ведь до сих пор стоит. На моей судьбе она — как метка на сатане. Если бы ты знал, как я возненавидел себя за то, что соорудил ее!
— Но ведь, став «висельничных дел мастером», ты спас себе жизнь, — осторожно напомнил ему Беркут, внимательно следя за реакцией Отшельника.
— Спас. Только не этим. И не смей называть меня «висельничных дел мастером». Ты сейчас очень похож на того, другого офицера, эсэсовца, который назвал меня точно так же. И похож не только потому, что на тебе германская форма.
— О том эсэсовце я тоже слышал. От часового. Ты не помнишь его фамилии? При тебе ее не называли?
— Швабская. Как у всех у них.
— Штубер? Гауптштурмфюрер Штубер? Тебе не приходилось слышать такой фамилии?
— Что гауптштурм… или как ты там говоришь — так это точно. Это я запомнил. Только так к нему и обращались. Еще знаю, что лагерная охрана его боялась. Очень боялась. Даже те два офицера-эсэсовца, которые из гестапо…
— Внешне он мало напоминает немца: черные, слегка курчавые волосы, широкоскулое смугловатое лицо, — подсказывал ему Беркут. — Холодная презрительная улыбка. Неплохо говорит по-русски. Иногда, зная, что перед ним украинец, даже вставляет украинские слова.
Отшельник присел на камень, поправил выложенный на кострище шатер из щепок и сухих веток, подсунул под него обрывок немецкой газеты, поджёг и какое-то время задумчиво наблюдал, как, медленно дымя, расползаются по веткам язычки пламени.
Глядя на него, Беркут подумал, что вот так же, молчаливо, смотрит он на огонь, просиживая в одиночестве все свои пещерные отшельнические ночи. И почувствовал уважение к нему, к его одиночеству, к приверженности этой скале и этим пещерам, отлично понимая, что сам-то он позволить себе такой роскоши — уединиться и жить здесь, заботясь только о покое души и скромном пропитании, — не сможет. И не смог бы. Это противно его духу, его характеру. У них разные пути. Да, разные. Хотя быть этого не должно. По крайней мере сейчас, пока идет война, и внизу, у подножия этих скал, рыщет враг, охраняя виселицы, построенные народом для самого себя.
— Хорошо ты нарисовал этого эсэсовца. Точно. Это был он. Видно, и тебе он тоже до головной боли запомнился.
— В сорок первом по его приказу меня замуровывали в доте на берегу Днестра.
— Так это ты командовал дотом, гарнизон которого замуровали?! — оглянулся на него Отшельник. — Я слышал о нем… Весь лагерь военнопленных гудел об этом. По селам тоже слухи-легенды. До сих пор вспоминают. Правда, молва уверяет, что никто из бойцов дота не спасся. Никто, ни один.