— Спасся, как видишь.
— Может, просто выдаете себя за… коменданта гарнизона?
— За коменданта такого гарнизона и выдавать себя не грех: простится. Но я — комендант «Беркута».
— Оно конечно… И все же… — Отшельник многозначительно развел руками: дескать, извини, быть и выдавать себя — не одно и то же.
— Это за меня, за Беркута, уже выдают себя другие, — еще жестче объяснил Громов. — И давай не будем упражняться в недоверии. А что касается эсэсовца, Штубера… По его приказу недалеко от дота, которым командовал наш комбат, какого-то солдатика распяли. Ничуть не милосерднее, нежели твой дед — своего деревянного Христа. Живого… распяли. Исполосовав всего. Так что он мне, Штубер этот, действительно очень хорошо запомнился.
— Распятие… — проворчал Отшельник. — А что распятие?! Святая и христоугодная казнь. Не то что повешение.
Они помолчали. При свете костра пещера казалась более просторной и таинственной. Прорываясь в зиявшие над кострищем дыры, ветер превращал их в органные трубы. Заунывная, леденящая душу мелодия, которую они порождали, создавала какую-то особую, действительно монастырскую, атмосферу, склонявшую человека к исповеди и смирению.
— Скажи, капитан, ты меня сразу узнал? Как только увидел?
— Не сразу. Уже когда вернулся от тебя. Вспомнил, и не поверил. Штубер привык выполнять свои обещания, какими бы они ни были.
— И выполнил бы. Да, видно, спешить ему было некуда. Он ведь отобрал нас троих из группы «штрафников», которую через час должны были расстрелять. Сказал: «Для тех, кто сумеет соорудить хорошую виселицу, казнь будет отсрочена». Не помилует, а всего лишь отстрочит, — вот так.
— И все же мастера сразу же нашлись, — саркастически осклабился Беркут. — Хоть виселицу для самого себя, лишь бы при деле.
— Да, нашлись, — с вызовом подтвердил Отшельник, поскольку сказанное задевало лично его. — Ты бы, ясное дело, не пошел, — предположил с не меньшим сарказмом.
— Строить себе виселицу? Ни при каких условиях.
— Даже если при этом появляется шанс… Несколько лишних минут, и топор в руке…
— Топор? Топор — да. Об этом я как-то не подумал, — примирительно признал Беркут.
— А мы подумали. Потому-то сооружать вызвалось сразу девятеро. Девятеро взмолились о жестоком милосердии, которое даже там, в лагере военнопленных, называлось жизнью. И меня отобрали первым.
— Еще бы!
— Кто-то из охранников, из наших, местных полицаев, подсказал офицеру, что, мол, хороший мастер.
— Специалист по виселицам.
— Потом Штубер — так ты его называешь? — отобрал еще двоих. Помню, отбирая, смотрел на руки. Чтобы мастеровые были.