— Месье, яблоки!.. Ах, месье, только взгляните на мою картошку!.. Старая одежда!.. Кроличьи шкурки!.. Булочки с кремом! Горячие! С пылу с жару!
Это продолжается не один день. Однажды на бульваре Мадлен дорогу нам преграждает процессия чрезвычайно печального и гнетущего вида. От этого зрелища умолкает сама улица. Семь повозок. На каждой по двадцать четыре человека. Люди сидят спина к спине, на ногах у них деревянные башмаки, на шеях — железные ошейники. Руки, словно позвонки, скованы одной цепью.
Прохождение повозок сопровождается сухим стуком колес и щелканьем бичей. Сами люди, дрожа на ярком солнце, издают тягучий стонущий звук, наводящий на мысль о церковном пении, в которое внезапно примешиваются обрывки непристойных кабацких песен.
— Кто это? — шепотом спрашивает Шарль.
— Осужденные преступники.
— Куда их везут?
— На каторгу.
«Это те, которым повезло, — думаю я. — Другие же…»
Достаточно посмотреть на людей в последней повозке: они лежат вповалку, друг на друге, словно тюки сена, их кожа блестит от лихорадочного пота. Они сегодняшний день не переживут. Да и другие — добрая половина их товарищей — умрут до того, как путешествие подойдет к концу; те же, кто выживет, будут завидовать погибшим. С цепями на лодыжках, от рассвета до заката они будут работать на убийственной жаре; их станут избивать плетьми, оплевывать, насиловать. И какая награда ждет их в конце дня? Доска вместо постели — и тающая с каждым днем надежда на свободу.
— Эктор!
Ноздри Шарля сужаются, как будто их сдавливает невидимая рука.
— Запах, — говорит он. — Так же пахнет ваш друг.
И он прав.
Поразительно: запах может остаться с человеком и через пятнадцать лет после того, как он покинул галеры. Мой взгляд скользит от повозки к повозке, пока не останавливается на изнуренном, беззубом, тощем как палка человеке. Он то засыпает, то просыпается и, наконец, окончательно проваливается в сон. В следующую секунду он падает с повозки, увлекая за собой скованных той же цепью товарищей. Один за другим они скатываются на мостовую — как воробьи из дымохода, когда его чистят.
Надзиратели и охрана тут же набрасываются на них с дубинками и плетками; на спины несчастных плашмя обрушиваются удары клинков. С огромными усилиями связанные преступники встают и плетутся к повозке — с шарканьем, потому что одна только память о кандалах заставляет каждого подволакивать правую ногу.
«В точности как Видок», — пораженный, думаю я.
И, повинуясь одному и тому же импульсу, мы с Шарлем поворачиваемся и уходим. Покидаем заключенных, оставляем позади бульвары, движемся, куда глаза глядят и куда ведут улицы — под уклон. Воздух вокруг как будто потрескивает, но мы все идем и идем, пока перед нами не раскидывается река.