Есаул поворачивался спиной к послу, делая вид, что любуется иконой и выбирает лучшее место для обозрения. Сам же, побледнев от страдания, каялся перед образом. Просил не винить за то, что не в силах убить ненавистного еврея, сорвать со стены портрет дегенерата, разорвать флаг врага. Незримо, верующей страстной душой, припадал к закопченным доскам, касаясь губами не божественных уст, не смуглого, в треугольных морщинах лба, а только синих и красных цветов, окружавших голову Бога. Умолял научить, что делать захваченному в тенета предательства, обманутому Президентом Парфирием, окруженному врагами страны.
Умоляюще смотрел на грозный божественный лик. И вдруг из глубин строгих немигающих глаз, из пунцовых, как лесная малина, губ, хлынула чистая влага, сверкающий слезный поток. Оросил икону, заструился по черному дереву, на котором просияли цветы, зажглась позолота, прочертились священные письмена. Образ беззвучно рыдал — о России, о несчастном народе и о нем, Есауле, погруженном в пучину несчастий, бессильному пробиться к высшей лазури, к дивной спасительной истине, в которой нет места злодеяниям, а чистые души цветут, как цветы несказанного Рая.
Есаул был потрясен. Отступил от плачущего образа. Киршбоу, не заметивший чуда, проводил его до дверей «Спасохауса».
Следующая встреча была в Кремле, в кабинете Президента Парфирия. Кабинет сиял великолепием и имперским величием, был изукрашен теплым малахитом, светящейся яшмой, туманным сердоликом, бело-розовым и снежно-голубым мрамором. Позолотой сиял камин, ампирная, драгоценная мебель, часы с Афиной Палладой. Хрустали канделябров и лучезарная люстра переливались нежными радугами. Кабинет был выполнен по рисункам знаменитого Глазунова, знатока петербургских дворцов и аристократических подмосковных усадеб. Являл собой чудо вкуса, возвышенной красоты и вдохновения. Был переделан из кремлевского кабинета Сталина, чьи аскетические дубовые панели, тяжеловесный диван, продавленные кресла и светильники в матовых абажурах канули в Лету вместе с грозным хозяином.
Президент Парфирий сидел за широким столом карельской березы, положив на зеленое сукно хрупкие белые руки. Сукно было пустым, без бумаг, с крохотной визитной карточкой, на которой жеманной вязью было выведено чье-то женское имя. На периферии стола, аккуратно расставленные, не менявшие своих мест все годы правления, покоились фетиши Президента. Хрустальный шар, поглощавший солнечный свет, в чьей глубине переливалась ослепительная косматая радуга. Янтарные, искусно выточенные Бранденбургские ворота. Кисть дамской руки с волнистыми чудными пальцами, отлитая из серебра. Небольшое блюдо из венецианского стекла, зелено-голубое, цвета морской волны, на дне которого лежала изящная, из белой платины наяда. Президент светло смотрел на Есаула водянистыми, чуть выпуклыми глазами. Улыбался застенчивой милой улыбкой.