Может, Клерк и впрямь убедила себя в этом, но Филемон-то прекрасно все понимал. А послушник — орудие Годвина. Как же совесть позволяет аббату поддерживать такие чудовищные наветы? Или он убедил себя, что благо аббатства оправдывает любую клевету?
— Я никогда не смогла бы полюбить другого человека, поэтому решила посвятить свою жизнь Богу, — закончила Элизабет и села.
Керис понимала, что это сильное свидетельство, и на душе у нее стало пасмурно, как в зимний день. Тот факт, что Клерк стала монахиней, придавал ее высказываниям правдоподобия. Похоже на вымогательство: «Неужели можно мне не поверить, когда я принесла такую жертву?» Прихожане затихли, став свидетелями вовсе не такого веселого зрелища, как суд над безумной старухой. Их соседка боролась не на жизнь, а на смерть. Филемон продолжил:
— Самым сильным, милорд епископ, является обвинение близкого родственника обвиняемой, ее деверя Элфрика Строителя.
Суконщица не поверила своим ушам. Ее уже обвинили двоюродный брат Годвин, друг Филемон и Элизабет, но это хуже всего. Со стороны мужа сестры выступить против нее — неслыханное предательство. Конечно, после такого все перестанут его уважать. Элфрик встал. Нарочитая дерзость на его лице сказала Керис, что ему стыдно.
— Я буду говорить чистую правду, так как надеюсь спастись, — начал он.
Девушка поискала глазами сестру, но не нашла. Будь Алиса здесь, она, конечно же, остановила бы мужа. Никаких сомнений, Элфрик под каким-нибудь предлогом велел жене остаться дома. Наверно, бедняжка вообще ничего не знает. Свидетель обвинения продолжил:
— Керис разговаривает неизвестно с кем в пустой комнате.
— С духами? — подтолкнул его Филемон.
— Боюсь, что да.
В толпе послышался ропот ужаса. Керис действительно часто разговаривала вслух, считая это безобидной привычкой, которая, правда, время от времени ставила ее в неловкое положение. Отец говорил, что так делают все люди с развитым воображением. Теперь эта привычка обрекает ее на гибель. Девушка заставила себя смолчать. Лучше пускай говорят что хотят, а потом она опровергнет обвинения по очереди.
— А когда обвиняемая это делает? — спросил Элфрика Филемон.
— Когда думает, что ее никто не видит.
— И что она говорит?
— Слова разобрать трудно. Может, это даже какой-то незнакомый мне язык.
И опять все ахнули: считалось, что ведьмы и их сообщники имеют собственный язык, чтобы их никто не понимал.
— А как вам кажется, что она говорит?
— Судя по интонации, просит помощи, призывает удачу, проклинает тех, кто принес ей несчастье, — что-то в таком роде.