Гюльага снял с Соны ночную рубашку, и обнаженное стройное тело Соны заполнило темноту комнаты страстью и волнением, которые она сдерживала ровно триста шестьдесят один день и которые только теперь вырвались на свободу.
Гюльага взял обнаженную Сону на руки, отнес на постель.
Гюльага целовал все еще не просохшие и соленые от слез глаза Соны, губы, напрягшиеся груди, и Сона, захлебываясь от счастья, задыхаясь, шептала:
- Мне пришло лживое извещение... Гюльага прошептал:
- Нет, не лживое... Я умер... Меня застрелили... Ты меня воскресила... говорил он.- Твое дыхание вызвало, вытянуло меня из портрета...
...Медленно наступало утро.
Снова пошел снег.
Сона лежала и смотрела на Гюльагу.
Гюльага стоял перед окном, наблюдая за наступлением зимнего утра в махалле, которую не видел ровно триста шестьдесят один день.
Сона улыбалась: радовалась за Гюльагу.
Во всем теле Соны был покой, и в этом покое была вечность постоянства.
Потом Гюльага отошел от окна, подошел к шкафу, вынул из ящика часы, поставил настольные часы на их обычное место, положил на стол наручные часы Соны, потом поглядел на настенные часы, которые держал в руках.
Сона тоже встала с постели, подошла к Гюльаге, взглянула на все эти часы.
Они, как и прежде, показывали разное время.
На наручных часах Соны было четырнадцать часов пятьдесят минут.
Настенные часы показывали двадцать один час двадцать девять минут.
Настольные часы Гюльаги - шесть часов пятнадцать минут.
Потом Сона и Гюльага посмотрели друг на друга и громко, от души рассмеялись.
Оба они были нагие, стояли посреди маленькой комнаты, глядя друг на друга, и громко, от души смеялись.
Потом Гюльага собрался прибивать часы на стене.
Сона сказала:
- Зачем их прибивать? В другом доме прибьешь. Все равно мы отсюда переедем...
- Переедем?
- Да кто же поверит, что ты из портрета вышел? - Сона посмотрела на фотопортрет Гюльаги.
От увеличенного фотографом Али портрета осталась только окантовка да едва заметные края плотной фотобумаги; там, где еще недавно был Гюльага, зияла пустота, и Соне показалось, будто его изображение вырезано ножницами.
XXIX
О многом я хотел спросить у шофера такси с седыми усами, побелевшими кудрями, окружавшими лысину,- у моего Джафаргулу, но ни о чем не спросил, вернее, не смог, а почему - не знаю... Ничего не спросил - ив ясный весенний вечер, выйдя из дому, пешком направился в сторону нашей махалли.
Шагая по улице, ведущей в нагорную часть Баку, по улице, которая должна была довести меня до угла, где располагалась керосиновая лавка - наша керосиновая лавка, где начиналась наша махалля, я смотрел на знакомые дома, на одноэтажные, двухэтажные, трехэтажные здания, и ни одного из них не узнавал; то есть здания эти были мне знакомы, я часто, держа маму за руку, ходил по этой улице в центр города, часто и один проходил здесь, но в то же время ни одно из этих зданий не наталкивало на какое-либо воспоминание, эти дома стали для меня чужими, и мне казалось, что это чувство взаимно, потому что улицы состоят не только из зданий, не только из асфальта, камня: я думаю порой, что и улицы хранят память; люди приходят, уходят, а улицы остаются, жизнь улиц намного длиннее жизни людей, улицы живут сто лет, двести, триста лет и дышат тем же воздухом, что приходящие и уходящие люди, живут чувствами, волнениями приходящих и уходящих людей, и, когда я думаю об этом, мне кажется, что если есть существа, именуемые муравьем, слоном или человеком, то почему не быть существу, именуемому улицей.