В сущности, говорить им было не о чем. Во время долгих пауз между словами повисала тишина, окружавшая каждого из них, — ни звуков телевизора или радио, ни голосов гостей, позвякивающих приборами. Мертвая, угнетающая тишина.
Маттиа представлял свою мать, слушавшую их разговор, сидя в кресле и положив руки на подлокотники. Когда они с Микелой учились в первом классе, она точно так же слушала, как они учат стихи наизусть. Он всё запоминал сразу, а Микела молчала — она ни на что не была способна.
Каждую среду, повесив трубку, Маттиа задавался вопросом: интересно, на кресле все та же обивка с оранжевыми цветами или родители заменили ее, ведь она была изношена еще тогда, когда он жил дома?
Он не мог не думать и о том, постарели ли они. Конечно, постарели, он понимал это по голосу отца — тот говорил все медленнее и труднее. В трубке слышалось его дыхание — оно стало шумным и больше походило на одышку.
Мать брала трубку только иногда и задавала всегда одни и те же ритуальные вопросы:
— Холодно? Ты поужинал? Как твои занятия?
— Здесь ужинают в семь часов, — поначалу объяснял он, а потом стал ограничиваться простым «да».
— Да, алло, — ответил он по-итальянски, потому что незачем было отвечать по-английски. Его домашний номер знали, самое большее, человек десять, и никто из них не стал бы искать его в такое время. — Это я, папа.
Запаздывание ответа было неуловимо кратким. Надо бы взять хронометр, чтобы сосчитать потом, насколько отклоняется сигнал, идущий по прямой линии длиной более тысячи километров, которая соединяет его с отцом, но каждый раз он забывал сделать это.
— Чао, папа, ты здоров? — спросил Маттиа.
— Да, а ты?
— Все в порядке… А мама?
— Она рядом.
Здесь неизменно возникала пауза, необходимая, как глоток воздуха после погружения в воду.
Маттиа поковырял указательным пальцем царапину на светлом дереве, почти в центре круглого стола. Он не мог припомнить, откуда она появилась. Может, осталась от прежних жильцов? Под лаковой поверхностью оказалась древесная стружка, которая попала ему под ноготь, не причинив боли. Каждую среду он ковырял эту царапину, углубляя ее на какую-то долю миллиметра, но ему и всей жизни не хватило бы, чтобы процарапать столешницу насквозь.
— Ну так что, видел рассвет? — спросил отец.
Маттиа улыбнулся. У них была такая игра, единственная, пожалуй. Около года назад Пьетро прочитал в какой-то газете, что рассвет на северном море — это нечто прекрасное и никак нельзя пропустить такое зрелище. Заметку он прочитал сыну по телефону.
— Ты должен непременно пойти на берег и увидеть рассвет, — посоветовал он.