— Кто такой ее брат?
— Брат? Брат — парикмахер, отличный мастер и ни в чем предосудительном не замечен. К тому же инвалид.
— Вы были на месте?
— Так точно.
— И почему решили, что тут именно самоубийство?
Этот вопрос не смутил обершарфюрера. Он объяснил:
— По обстановке в комнате, по направлению выстрела, по положению тела…
— А пулю, пулю нашли?
— Да, то есть никак нет! Пуля сидит под левой лопаткой, и при вскрытии ее, наверное, удастся извлечь.
— Где труп?
— В морге городской больницы.
Штауфер шумно вздохнул и, подойдя к окну, уставился отсутствующим взглядом на площадь. Минуту спустя он повернулся, присел на подоконник и сказал:
— Н-да… Странно! Не могу согласиться, чтобы Готовцев сам покончил с собой… Никто не убедит меня в этом. Он трус. Понимаете, трус! А трусы, да будет вам известно, никогда не расстаются с жизнью по высшим соображениям. Это истина, не требующая доказательств.
— Пожалуй, да, — вынужден был согласиться обершарфюрер, хотя в душе был не согласен с теорией шефа и имел на этот счет свое мнение. Но ему хотелось поскорее закончить этот неприятный разговор.
— Соседи у Готовцева были? — поинтересовался Штауфер.
— Так точно! Были и есть! Дом, в котором он проживает, состоит из двух самостоятельных квартир, по две комнаты в каждой. В квартиру Готовцева вход с улицы, а в другую — со двора. Соседка его — пожилая женщина с двумя детьми.
Муж — пивовар, по добровольному желанию выехал в Дрезден и работает там на пивном заводе. Фамилия его Монаков. По картотеке не значится. Я допросил ее. Она была дома. Говорит, что проснулась от какого-то короткого стука, но не может утверждать, что это был именно выстрел. Вот и все.
— Да, именно все! — иронически подчеркнул Штауфер и отпустил подчиненного.
На дневном допросе Штауфер почему-то не прибегнул к побоям. Гестаповец в штатском, склонившись над бумагой, добросовестно заносил в протокол все вопросы, задаваемые Штауфером, и терпеливо ожидал ответа. Но напрасно. Арестованная молчала.
Скоро Штауфер ненадолго отлучился. Гестаповец в штатском встал из-за стола и, подойдя к Тумановой, крепко молча пожал ее руку повыше кисти. Взглянув на нее с состраданием, он шепнул:
— Прошу вас, доверьтесь мне! Спасение возможно!…
Разведчица ничего не ответила. Страшная жажда мучила ее. От внутреннего огня мутился рассудок, окружающее воспринималось в каком-то тумане.
Штауфер вернулся. Допрос продолжался недолго. Через час ее отвезли обратно в тюрьму.
Обессиленная, Туманова опустилась на койку и уронила голову на руки. Ей хотелось заснуть и не проснуться, чтобы не испытывать этой непереносимой жажды. Но страх, что вдруг она уснет и действительно никогда больше не проснется, заставил ее подняться. Она стала ходить по камере, напряженно думая о гестаповце в штатском. Мучительные раздумья вконец обессилили ее, и она снова бросилась на твердую, как гранит, койку.