.
Часть историков по-прежнему видит в «конунге Бурицлаве» (Бурицлейве) собирательный образ. «Отождествление Бурицлейва со Святополком не требует никакого насилия над текстами саг или летописей. Чтобы превратить его в Бориса, приходится полностью менять порядок известий. Любечская битва, описанная в Древнейшем своде и в „Пряди“ первой, перемещается из 1016 г. в 1019 г., а убийство Бориса — в 1017 г.», — считает Н. И. Милютенко.
Вместе с тем, со ссылкой на европейскую средневековую историографию, она подчеркивает, что для почитателей Бориса и Глеба не имело принципиального значения, кто именно из старших братьев приказал их убить: «Даже если бы Борис и Глеб оказали во главе своих дружин вооруженное сопротивление, они бы все равно в восприятии современников были жертвами преступления, увенчанными мученическими венцами. Св. Олаф Норвежский погиб в бою, св. Вячеслав Чешский дрался со своим братом-противником. Если у сыновей Ярослава теоретически была возможность за неясностью обстоятельств свалить вину на Святополка, то сын Болеслава Жестокого такого сделать не мог. Его отец собственноручно убивал брата в присутствии шести-восьми свидетелей. Тем не менее, в правление Болеслава II, своего племянника и сына своего убийцы, св. Вячеслав был канонизован»>{405}.
Существуют и компромиссные мнения. В. Я. Петрухин, комментируя сообщение византийской хроники Иоанна Скилицы под 1036 г. о смерти двух русских «архонтов», пишет: «Учитывая те подозрения, которые множатся в историографии в связи с усобицами 1015–1019 гг., реконструируемый путь Ярослава к единовластию приобретает все более криминальный характер»>{406}. Однако это отнюдь не мешает ему считать, что «подозрения в отношении Ярослава (в частности, основанные на прямолинейном толковании сюжета Эймундовой саги) не вполне основательны», а «предположение о кощунственном поведении не только самого Ярослава, но и агиографов, свидетельствующих о почитании им убитых братьев, представляется чрезмерным»>{407}. Таким образом, с одной стороны, допускается возможность насильственного устранения соперников Ярослава в 1036 г., и в то же время отрицается его гипотетическая причастность к гибели Бориса и Глеба двумя десятилетиями ранее.
Попробуем немного порассуждать на эту тему. Если отождествить «конунга Бурицлава» исландской саги с князем Борисом Владимировичем, известным по памятникам Борисоглебского цикла, то их «этикет поведения» окажется диаметрально противоположным. Так, в агиографически стилизованной историографии Древней Руси Борис предстает скорее подвижником, стремящимся избежать «мирских сует», чем властолюбивым правителем из «Пряди об Эймунде», требующим от своего брата «волостей и городов», которые «пригодятся ему для поборов». Скорее всего, это связано не с характерными чертами личности Бориса (о которых в действительности мы никогда не узнаем), а с жанровой спецификой литературных традиций.