Было тихо, серая вода отражала небо, щебетала какая-то пичуга, но даже сюда тянуло гарью. Он знал: там, за спиной, лежат плавни, жалкие, обугленные, над теплой водой стелется черный дым…
Черные лодки на серой воде. Множеств лодок. И хотя сидящие в лодках не обращали на него никакого внимания, уважая его потребность в одиночестве, он чувствовал на себе липкую паутину взглядов исподтишка.
Он все-таки был их бард. И они на него надеялись.
Вертячка, подумал он, личинка, что поселяется в голове муравья и толкает его на самоубийство. Не укрываться в муравейнике от холода ночи, не заниматься мирными делами, не лелеять своих куколок, а карабкаться вверх по травинке и застывать на ней, дожидаясь, пока тебя не склюют птицы. В голове у кэлпи поселилась вертячка. Она гонит их на смерть, а они думают, что их зовут законы чести и битвы.
Муравей, наверное, тоже думает, что его зовет что-то прекрасное, чему нет равного в муравьином мире…
Муравью нельзя помочь, думал он, но кто поможет кэлпи?
Я все-таки сложу песню, думал он, правильную песню…
Хромоножка, говоря о том, что кэлпи просто животные со сложными инстинктами, либо говорил то, что ему велено, либо был просто глуп. Наверняка в Метрополии, на землях Суши, изучали кэлпи. Если нашлись люди, которые поняли, что для кэлпи барды, значит, кто-то изучал их, пытаясь понять. И если найти таких людей, если попробовать поговорить с ними… Да, но те люди, которые поняли, что такое для кэлпи барды, дали приказ убить их всех, превратив гордый народ в жалких курокрадов, в горстку мелких пакостников…
А значит, говорить с ними нет никакого смысла, они понимают кэлпи, но не любят.
Все дело в любви.
А теперь у кэлпи есть бард, и они опять почувствовали гордость, и эта гордость их убила. А если не убила сейчас, то убьет вскорости. Потому что кэлпи готовы к большой войне.
Я не кэлпи и не человек. Я перевертыш.
Я не взрослый и не ребенок.
Я мост.
Я бард.
Ингкел обернулся к нему: лицо сурово, тонкие губы сжаты.
— Ты все еще не доверяешь мне, Ингкел? — спросил Фома спокойно.
— Ты пел хорошо, — сказал Ингкел — я не стану врать. Ты хороший бард. Но почему я не доверяю тебе, о бард?
— Потому что ты любишь смерть, — ответил Фома, — а я — жизнь. Я хочу убить убийство. Вот разница между нами.
— Великая битва, — сказал Ингкел, — последняя битва. Ваша проклятая горючая грязь не будет больше отравлять нашу воду. Ваше железо не будет ржаветь в нашей земле…
Он сел на скамью напротив Фомы, точно так же обхватив колени руками.
Ингкел не любит меня, подумал Фома, и в то же время он единственный, с кем я могу разговаривать. Элата любил меня, потому что я бард, потому что я опять сделал кэлпи народом, вернул им гордость… И еще потому, что тогда, перед боем, он сломал меня, и я сделал, что он хотел. А потом жалел, как пожалел бы ребенок сломанную им самим игрушку. Балор хочет играть со мной в свои непристойные игры — и хотя я белый и мягкий, как личинка, его тянет ко мне. А Ингкел ненавидит меня. Его взор незамутнен. Ингкел способен мыслить. Наверное, он один из всех здесь способен мыслить.